***

Фридрих II не был похож на других королей Пруссии (ни до него, ни,
тем более, после!). Вдохновенный и циничный хищник, человек же -
несомненно - остро чувствующий, незаурядный.
Он был доступен в своем тихом Сан-Суси даже простым людям. Не был
развратен, всю жизнь чуждался женщин, двор его был скромен, король не имел
фаворитов, все были для него равны, в судах он требовал правосудия, и
графы при нем сидели в тюрьмах за обиды, нанесенные своим крестьянам.
Фридрих был справедлив. Но это справедливость не человека, а, скорее,
машины. Машина четко и бездушно рубит сучья - еловые, березовые, липовые.
Сунь туда палец князь - машина срубит сиятельный палец. Сунь туда палец
мужик - тоже уйдет без пальца. Ибо машине все равно. Ее дело - рубить!
Точно и безжалостно. И в этом ее великая нечеловеческая сила...
...Сейчас Фридрих начнет разрушать "равновесие" Европы.

ОДНА ИЗ ЛЕГЕНД

Молоденькая графиня Рошфор (из фамилии Бланкас) была уроженкой
Тоннера, и если верить самому де Еону, то его землячка сыграла не
последнюю роль в его путаной жизни.
Эта неглупая распутница, дабы выглядеть образованной дамой, держала у
себя в алькове скелет человеческий. В свободное от любви время графиня
Рошфор рассуждала о тайнах материи, а многочисленные любовники вешали на
череп скелета свои шляпы. От обедни графиня спешила в комедию, из "Комеди
Франсез", прямо от Лекена, слуги несли ее золоченый портшез в грязные
кварталы Сен-Марсо, где издавна селились мрачные и голодные алхимики.
Но де Еон, когда она стала раскидывать перед ним свои упоительные
силки, вежливо отказал ей во взаимности.
- Вот как? - Графиня стала хохотать, потом плакать; в истерике упала
на китайский столик, расколотив фарфора мейсенского сразу на сумму в
двести пистолей.
Успокоившись, она сказала:
- Нет слов, заслуги вашего ума и сердца столь велики, что я в
отчаянии. И, уж конечно, отомщу вам за эту жестокость... Надеюсь, вы не
будете на это в обиде?
- О нет! Как и в детстве, я останусь вашим слугою.
- Тогда, - распорядилась она, - снимите на время вашу шпагу и дайте
мне ваш костюм... Мы едем в ратушу!
И они поехали в ратушу (переодетые). В хороводе масок женщины быстро
узнавали короля, причесанного - ради маскарада - по старинной моде: две
косы с бантами на плечах. И, танцуя, никто уже не смел поворачиваться к
нему спиною. Но Людовик сегодня не поднял с полу ни одного женского
платка, как бы нечаянно уроненного. Он был уже пресыщен и занимался тем,
что, выискивая знакомых дам, цинично скабрезничал с ними.
Этих королевских "любезностей" не избежала и графиня Рошфор. Людовик
взял ее за подбородок (такая вольность допускалась на маскарадах века
восемнадцатого).
- Как это кстати! - воскликнула женщина. - У меня в постели побывало
уже четырнадцать королей - не хватало только пятнадцатого!
И пятнадцатый по счету истории Людовик убрал свою руку.
- Про тебя говорят, - сказал он, потупясь, - что ты била любовницей
всех моих подданных. Правда ли это?
- Еще бы! Конечно, ваше величество.
- И путалась с аббатом Берни?
- Он так всемогущ...
- И с герцогом Нивернуа?
- Он так умен...
- И с бродягой Монвиллем?
- Он так красив...
- Ну, ладно. А за что ты принадлежишь своему дураку-мужу?
- Ах, он так предан вашему величеству! Рошфор с треском закрыла веер.

***

Примерно так (согласно легенде, которую поддерживал и сам де Еон)
состоялось публичное появление кавалера в женском платье. Но эта легенда
может показаться весьма сомнительной. Скорее всего, юный адвокат проник к
подножию трона через самого брата короля - принца Конти. И здесь уже
выступают на первый план не легенды, а подлинные документы.

АМИНЬ - КОРОЛЬ - БАСТИЛИЯ

Как гибкая ящерица среди древних камней, извивается улица Ду-Тампль,
напоминая мрачные времена тамплиеров, поверженных еще при Филиппе
Красивом. Под сенью рыцарских башен укрывался когда-то роскошный отель, в
котором сразу угадывалось жилище королевского вассала.
Чудовищна и странна судьба этого замка! Помпезные картины Оливье
сохранили нам память об утонченных ужинах на рассвете с полуобнаженными
красавицами; здесь, под этими башнями, селились первые короли Франции
(кстати, отсюда же вывезли на гильотину и последнего); тут бывали
энциклопедисты и палачи, кардиналы и санкюлоты. Потом из склада провианта
Тампль сделался солдатской казармой, из министерства просвещения -
бенедиктинским монастырем, а штаб Национальной гвардии вытеснили из него
интимные бани среднего пошиба. Наконец остатки Тампля были окончательно
срыты, здесь разбили жиденький бульварчик, в ныне статуя Марианны
протягивает к парижанам оливковую ветвь, словно умоляя Францию о мире и
согласии...
В середине XVIII века Тампль принадлежал принцу Луи де Конти, и этот
веселый двор сюзерена был доступнее подстриженного под гребенку Версаля.
Конти издавна считался другом философов, Жан-Жак Руссо воспитывал его
бастардов, прижитых на стороне. Слава полководца и оратора уже прискучила
принцу, - теперь его смущали музы.
Но перо Овидия оказалось капризным, и никак не давалась.., рифма.
В это время в Тампле появился маленький де Еон.
- Не огорчайтесь, высокий принц, - сказал он. - Рифма - это сущая
ерунда. В любое время дня и ночи я могу говорить стихами, которые длиною
будут, как отсюда, из Парижа, до... Ньюфаундленда!
И скоро он сделался в Тампле своим человеком. Постоянно присутствуя,
де Еон обладал способностью не мешать. Представляя его своим гостям, Конти
не раз намекал на его женственность:
- А вот и моя прекрасная де Бомон!
Частым (очень частым) гостем в Тампле бывал шотландец Маккензи -
наставник детей парижского интенданта Савиньи; при штабе этого Савиньи
служил и наш кавалер де Еон. Маккензи упорно причислял себя к знатной
фамилии Дугласов, вызывая к себе сострадание как сторонник Стюартов и
добрый католик, вынужденный спасаться в изгнании. Вряд ли он был
искренним, выдавая себя за якобита (приверженцы дома Стюартов давно уже
вышли из моды). Скорее всего, Дуглас-Маккензи как шотландец ненавидел
англичан, поработивших его страну.
Однако пристрастие к занятиям педагогикой, склонность к разговорам о
политике, бесшумность походки и привычка не поднимать глаза выше губ
собеседника - все это выдавало в Дугласе тайного ученика иезуитов,
которыми кишмя кишела тогда вся Европа...
Подслушивание же возле дверей в то время не считалось большим грехом,
и де Еон был немало удивлен, когда перехватил отрывок тайного разговора:
- Французу не проникнуть в Петербург, - сказал Конти. - Там
зверствует канцлер Бестужев: он хватает моих агентов на границе и топит
их, словно котят, в Ладожском озере. Зато может проникнуть англичанин
благодаря дружбе этих дворов!
- Но я, - возразил на это Дуглас, - лишь знатный шотландец, и в
Петербурге посол Вильяме утопит меня в Неве, как якобита. Вы, принц,
желаете видеть меня тоже мертвым?
- Нет, живым, - отвечал ему Конти. - Живым и острым, как игла, почти
без боли проникающая до сердца русской императрицы. За иглой протянется
нитка и свяжет два сердца - Елизаветы и мое... Не удивляйтесь: мне нужна
корона. Всю жизнь я потратил на приобретение короны. Согласен быть
татарским императором!

***

Кто же был в действительности этот принц Конти? Почему именно с ним
Людовик обсуждал политику Франции? Совсем не потому, что Конти был ему
двоюродным братом.
Скрытный и трусливый, Людовик всегда боялся открытой политики.
Постоянно страшась заговоров против себя, он устраивал коварные (порою
непонятные!) заговоры против своих же министров. А для этого ему был
необходим "карманный визирь", главарь его подпольной дипломатии, и этим-то
"визирем" стал Конти - вечный жених коронованных особ, если эти особы были
женщинами...
Посол Людовика выступал от имени всей Франции.
А тайный агент Конти - лишь от имени короля Людовика.
Два различных влияния в политике Франции, порою уничтожавших одно
другое, уродливо переплетались, словно гадкие черви. Иногда создавался
такой запутанный клубок, что даже сам Конти не мог разобраться - где
хвост, где голова. Винить за это Конти нельзя. Ибо король внутри своей
"секретной дипломатии", которой руководил принц, создал еще вторую -
сверхсекретную! - дипломатию, и она (уже во главе с цензором Терсье)
противостояла политике Конти.
Тайные агенты Людовика как бы создавали подземные туннели, которые
скрытно вели их к европейским кабинетам; и пока официальные послы Версаля
добивались войны или мира, агенты короля расставляли повсюду контрмины,
взрывая все, что было создано официальной дипломатией... Получалось, будто
Людовик устроил заговор против самого себя. Невероятно? Да, похоже на
абсурд. Однако так и было.
Понемногу, малыми дозами, словно давая яд, принц Конти раскрывал
перед де Еоном секреты французской политики. Де Еон и не подозревал, что
уже взят на учет секретной службой Версаля, и сейчас (в разговорах, вроде
шутя) его подвергали обработке. Лаская болонку изнеженными руками, Конти
признался однажды де Еону:
- Мои взгляды скользят по полуночным странам. Там все непрочно и
троны колеблются. Династии сменяют одна другую. Смотрите на Елизавету:
бочка вина, горсть золота и шайка солдат, выросших из метели, доставили ей
трон... И какой трон! Елизавета дважды отказала мне в своей руке. Но у
меня есть к ней еще две претензии: у нее свободна сейчас, пока Бирон в
ссылке, древняя корона Кеттлеров Курляндских... На худой конец пусть
Елизавета сделает меня главнокомандующим всей русской армии.
Де Еон понял, что все эти интимные разговоры ведут с ним неспроста. И
не удивился, когда Конти сказал ему:
- Вы мне нужны не только для приискания рифмы на слово "рыба". Вы
пригодитесь, шевалье, для более высоких целей. И я не скрою, что уже имел
беседу о вас.., там.., за решеткою Версаля! Готовьтесь к маленькому
повороту в судьбе... Не боитесь?
Де Еон поклонился, и в потемках Тампля вдруг ослепительно сверкнула в
ухе его бриллиантовая сережка.

***

За спиной де Еона нечаянно решилась его судьба. Маркиза Помпадур по
себе знала, какой пронырливостью может обладать женщина, и посоветовала
Конти:
- Чего не сделает француз в Петербурге, то исполнит англичанин. Но
что не по силам мужчине, надобно доверить женщине.
- Вы, прелестная маркиза...
- Да, да! Почему бы не послать де Еона как женщину?
- Но, прелестная маркиза...
- Да, да! Именно так, как вы и подумали, принц. Де Еон обладает
миниатюрными чертами лица. Щеки его, как он сам мне признался, еще не
ведали прикосновения бритвы. У него сильные, но маленькие руки
избалованной пастушки. И чистый, как бубенчик, голос... Скажите - какую
вам еще женщину надо?
Свершилось: через несколько дней принц Конти подал де Еону бумагу:

"Мой дворянин Еон де Бомон да будет доверять всему, что услышит от
принца Конти, моего любезного брата, и никому да не скажет он о том ни
слова. Аминь. Король".

Де Еон испугался: невозвратимо прекрасной показалась жизнь, которой
наслаждался он до сего времени... Шпага, вино, книги, шахматы!
- Ваше высочество, - побледнел он невольно, - а если я, ссылаясь на
занятость науками, осмелюсь отказаться от этой чести?
- Но вы же видели руку короля! - возмутился Конти.
- А если я откажусь, что ожидает меня?
- Бастилия, мой друг... Увы, Бастилия!
Так-то вот юный повеса вступил на скользкую стезю секретной
дипломатии. Вступил на нее как раз в середине XVIII века - времени, когда
в громе сражений суждено было перекраивать карту мира...
Он сделался скрытным, таинственным и хитрым.
Аминь! Король! Бастилия!

ВЕЛИКИЙ КАНЦЛЕР

А на бурных берегах Невы был свой, российский, Тампль, выросший среди
мазанок мастеровых, по соседству с первой таможней Петербурга - как раз на
том "галерном месте", где ныне высятся классические пропорции здания
бывшего сената.
Краткая история русского Тампля изложена красноречиво в судьбе его
всемогущих владельцев:

1, князь Александр Данилович Меншиков - сослан в Березов, где и умер,
с мужеством приготовив себе место для могилы; дом его перешел к Миниху.
2, граф Бурхард Христофор Ми них - сослан в Пелым, где пробыл 20 лет,
читая вслух жене Священное писание и сочиняя гимны; дом перешел к
Остерману.
3, граф Андрей Иванович Остерман - сослан в Березов, где излечился от
старой подагры, но зато умер от неистребимой злости к русским людям; дом
его перешел к Бестужеву.
4, граф Алексей Петрович Бестужев-Рюмин.., не будем забегать вперед:
положение русского канцлера еще прочно - при дворе и в политике Европы.

Кто же он был, этот пасмурный и грубый человек, шестнадцать лет не
выпускавший руля русской политики? - "Темна вода во облацех..." Обычно при
имени Бестужева-Рюмина вспоминают:
- А! Это тот самый, что изобрел бестужевские капли...
Да, это тот Бестужев. Правда, химик Лембке приписывал эти капли себе,
а позже они продавались в Европе как "эликсир Деламот". Зато сам Бестужев
не признавал за собой авторства тех фальшивых монет, которые он чеканил в
Гамбурге - в своей странной аптеке. Вообще это был талантливый мастер по
металлу и любопытный химик-экспериментатор - с большой склонностью к
алхимии и чародействам магии.
Родился он в Москве; но служить начал в Ганновере. Вернулся же на
родину - послом от Англии (!). При Петре I ему показалось несладко, и он
подался в Митаву, где его отец был любовником курляндской герцогини Анны
Иоанновны, будущей русской царицы (Бирон при Анне появился позже). И
только когда Бестужеву было под сорок, он вернулся на русскую службу. А
точнее - стал служить Бирону и всякой другой сволочи.
Когда умирала Анна Иоанновна, Бестужев пал на колени перед Бироном,
воскликнув:
- Вся нация желает только вас!
Избежав плахи за свои преступления в эпоху бироновщины, Бестужев не
пропал: его выдвигали ум и знание дворов Европы, их взаимосвязь и тайные
каналы, по которым текут все нечистоты дипломатии. Как правило, Бестужев
взятками от иностранных дворов не брезговал. Но вот от Фридриха II, короля
Пруссии, он денег не брал. Фридрих, взбешенный такой необычной честностью,
набавил до ста тысяч экю - нет, не берет! Фридрих еще накинул - Бестужев
опять от него отвернулся. И король, пораженный до крайности, туго завязал
свою мошну.
- Очевидно, - сказал он, - этот сундук надо открывать воровскими
отмычками, а не ключами...
- Я слуга честный, - говорил тогда Бестужев. - Христос в Евангелии
глаголет: не может раб двум господинам работати, и богу и маммоне служить!
И посему, судари мои, брать пенсион от двух противных сторон я не
способен. У меня - система, и говорю о том не таясь, дабы в Европах про
меня ведали.
"Пенсион" - так он называл взятку. Но "система" у канцлера была: союз
России с Англией и Австрией - против Пруссии и Турции, а значит, и против
Франции, которая была на стороне Фридриха и султана турецкого. Системе
этой канцлер следовал все тверже - по мере возрастания подачек от Англии.
И здесь, надо признать, он был абсолютно искренним!
- Фридрих шибко захватчив стал, - рассуждал канцлер. - И, ославя его,
мы сделаем короля нестрашным и незаботным...
Но сейчас (вот именно сейчас!) Бестужев-Рюмин сильно нуждается в
очередном "пенсионе". Получилось так, что Елизавета подарила ему недавно
дом остер м а невский, и на его ремонт канцлер разграбил казну России по
двум коллегиям сразу. Началась бурная переписка дипломатов Европы: как бы
выручить из долгов русского канцлера? Лондон по-купечески скаредно
напомнил Бестужеву, что совсем недавно отвалил ему 10000 фунтов: мол, пора
и честь знать. Дрезден, также входивший в "систему", плакался на свою
непроходимую бедность. А скупердяйка Мария Терезия капнула из Вены на
брега Невы столь жиденько, что великий канцлер великой империи и мараться
австрийской подачкой не пожелал.
- Это мне на един зуб токмо! - вспылил Бестужев, и теперь, как манны
небесной, выжидал приезда английского посла Вильямса: "Даст или не даст?
Сказывают знающие, что тороват сэр..."
Иметь друзей канцлер считал дурацкой роскошью. Но зато его одолевали
собутыльники: Санти, Прассе и Функ, бывший платным шпионом Фридриха;
Бестужев был пьяницей британской школы - твердым в речах и походке. Когда
требовалось решать сложный ход в дипломатии, канцлер в одиночестве
выхлебывал графин и рисковал, рисковал...
Но рисковал всегда крупно, прибыльно, везуче!

***

В один из дней к дому канцлера подкатил возок нерусский, вылез из
него старик суровой видимости, в руке - дубина. Лакеи дышали в мерзлые
стекла, чтобы разглядеть гостя.
- Братцы его сиятельства! Братец пожаловали... Выскочила на крыльцо
старая карлица. Заплясала по снегу заплатанными валенцами. Брат великого
канцлера, Михаила Петрович Бестужев-Рюмин, взял карлицу на руки, словно
дитятко, поцеловал ее, старую и добрую, в дряблые холодные щеки.
- Нюшка, - сказал, - родимая... Рада ли?
- Ой! - ответила карлица и обняла его за шею. Так вот, с уродкой на
руках, стуча палкою по ступеням, поднялся Михаила Бестужев в покои -
дипломат прожженный, патриот страстный, все изведавший, все вынюхавший. А
наверху - его высокое сиятельство, братец младшенький, великий канцлер и
превеликий плут.
- Мишка! - сказал надменно с высоты. - Ты бы хоть ноги с улицы вытер.
Ковры персицкие-то... Мне на вас не напастись!
Поцеловались братцы. Но совсем неласково - более для прилику, чтобы
сплетен лишних не было. Сел старший, как гость, в красный угол. Долго не
отрывал глаз от пыльной рамочки, что висела - посередь родни, дальней и
ближней, - кривенько. И смотрела на Михаилу Бестужева из этой рамочки
красавица, вся воздушная, это - Аннушка Головкина. Едва-едва медовый месяц
и дотянул с ней: язык ей вырезали, кнутами выстебали спину и сослали
пересчитывать остроги сибирские.
Не выдержал тут воспоминаний Михаила Бестужев, слезу вытер:
- Алешка, скажи... Ведь и ты, подлый, руку к ней приложил?
- А ты не хнычь, - резко отвечал канцлер. - Коли карьер хочешь
провесть меж Сциллою и Харибдою, так баб неча жалеть! Вон я, смотри,
каков: сына своего родного в Петропавловскую крепость засадил. И пусть
сидит! Зато никто мне глаза не колет, что личное прихлебство имею. Не
таково время, братец, чтобы мелких людишек жалеть...
- Бог тебе судья, брат, - отвечал Михаила Петрович. - И не о том
речь. Прости, коль почешу место, которо чешется. Негоже, братец, ты Россию
ведешь. Не в тую сторону наклонил ты ее.., как бы, гляди, не опрокинулась
она!
- У меня - система! - сразу вспылил канцлер и прошелся перед братом,
крепко стуча башмаками; резало глаз от сияния бриллиантовых пряжек на них.
- Система.., ну-ну! А только Петр Алексеич, царствие ему небесное, в
политике гибок был. Яхо змий, бывало! Оттого-то и ладил. Да и ковров
персицких не заводил. Из-за рубля сам давливался, а людей за копейку
давливал. И система твоя не от Петра корень ведет, а от графа Остермана -
врага русского!
Канцлер стройно вытянулся - даже помолодел в гневе.
- Мишшш-ка, - шепнул он. - А ты, кажись, по дороге ко мне сначала к
Ваньке заезжал Шувалову... Опять ковы противу меня? Опять слетаетесь
требуху мою клевать, воррроны?
- Нос-то у тебя долог, - ответил брат, - а откеда дерьмом понесло,
того не чуешь... Ведомо ли тебе, что австрийский канцлер Кауниц чуть ли не
полы у маркизши Помпадур в сенях моет?
Алексей Бестужев даже растерялся, но тут же огрызнулся.
- Вранье, - сказал. - Кто поверит в сие? Парижу с Веной в друзьях не
бывать. Бурбоны с Габсбургами еще со времен кардинала Ришелье царапались.
Двести тридцать лет вражда их длится... А наш враг - Фридрих: он Силезию у
австрияков отхватил, значит, нам прямая выгода Вены держаться. Поелику
Вена, по нраву нам, зуб на турок имеет. А в морях мира да будет навечно
Англия, крепкая и денежная... Вот и все. Вот тебе система моя!
- Фридриха потоптать надобно, - кивнул Михаила Бестужев в согласии. -
Но, гляди сам, как бы не обмишурили тебя лорды.
- Меня? - захохотал канцлер. - Да я маркиза Шетарди "Маркиз Шетарди -
посол Франции при русском дворе; помогал Елизавете взойти на престол,
добивался от нее свержения Бестужева; из-за интриг Шетарди Россия
вынуждена была пойти на разрыв дипломатических связей с Версалем." и того
сковырнул отсюда. А уж как силен был! В одном шалаше с императрицей костры
жег.., целовался с нею! Только его и видели...
И снова посмотрел Михаила Петрович на красавицу жену: безъязыкая,
где-то она ныне мается? И - позлобел на брата:
- Ты и русских людей, по дружбе с Бироном, сожрал тысячами!
Даже бровью не повел канцлер. Ответил с вызовом:
- Так и что с того? Меня жрали, и я жру. Вот, выходит, мне и хлеба не
надобно. Коли нужда явится - тебя, брат, тоже сожру, и на тот день сытым
буду!
- Душегуб ты, Алешка, - сказал Бестужев-старший, вставая. - Не токмо
кровь на тебе, а и...крамола! Вор ты, погубитель...
Канцлер, побелев, вцепился в брата; Михаила Петрович как-то
извернулся и огрел его дубиной своей вдоль спины. Но не рассчитал сил.
Великий канцлер прямо перстнями, да в лицо ему - рраз! Покатился старый
вельможа с лестницы, а за ним и палка его - тык-тык-тык по ступенькам.
Внизу завизжала карлица:
- Батюшка Михаила.., ой, родненький мой!
- Цыц, - сказал ей тот, поднимаясь. - Цыц, Нюшка... Встал старый
дипломат, смахнул кровь с лица, а наверху - канцлер. И поклонился брат
брату - старший младшему:
- Ну, спасибочко, братец, за привечаньице. Угостился я славно. Но с
сей минут - враг я тебе кровный и страшный!
И - ушел, грохоча палкой. А канцлер в тот же день запил. Пил много, в
похвальбе и в лютости. Да все с актерками итальянскими. Опять Санти, опять
Функ, опять Прассе... На пятую ночь разгула, в самый-то его угар,
ворвалась жена - графиня Альма Беттингер (пиявица, чтоб ей сдохнуть,
которую он еще молодым из прусских земель вывез).
- Встань! - сказала по-немецки, ибо другого языка не ведала. -
Встань, хоть мертвый встань. Тебя императрица зовет...
Актерок прочь выгнали. Бестужев лег на диван, закатал рукав камзола.
Тупо и пьяно смотрел старик, как нож цирюльника рассек ему руку. Черная
густая кровь, перекипев от бешенства, хлыстом ударила в чашку...
- Еще, - велел канцлер, и ему подставили вторую посудину. - Не жалей!
- И щедро наполнил кровью третью чашку (последнюю).
Встал. Пошатнулся. Вытер лысину льдом. Натянул парик. Поехал...
Летний дворец, строенный посреди Летнего сада, был в этот час темен,
как гробовина. Лакейский люд притомился - дрыхнул теперь по углам, где
ночь застала. Императрица, кутаясь в меха, как привидение блуждала среди
зеркал - мутных и неровных; колебалось всюду ее неяркое отражение.
- Пришел? - прошептала она с яростью, и часы в глубине дворца пробили
трижды. - Ну, то-то!.. Проспал ты все, пропил! Из чужих уст стороной
узнаю, что Австрия с Парижем хотят сделаться купны, старую вражду презря,
а ты... Ты это знал?
- Давненько примечаю, - соврал Бестужев, оторопев - Так отчего же
молчал, черт ты старый?
- Прости, матушка, - низко склонился канцлер - Но венский граф
Эстергази сие не признает за правду... Слухи то, фальшь! Да и сама посуди:
может ли так статься, чтобы Людовикус, друг Фридриха Прусского, и вдруг в
политике с венской императрицей совокупился... Потому и молчал, что не
верю тому!
- Уходи, - гневно отвечала ему Елизавета. - Грех на тебе, канцлер!
Великий грех...
К весне уже растеплело. Почернели в саду деревья. За Литейной частью
кто-то невидимый истошно вопил (видать, грабили). Над каналами волокло
туманец.
Канцлер, выгребая ноги из талых сугробов, брел к саням.
Рукава камзола его были мокры от крови.
- Езжай, соколик, - велел он кучеру и заплакал...

ДИПЛОМАТИЯ И ЛЮБОВЬ

Судить о русском дворе XVIII века по тем дворцам, что ныне обращены
нами в общенародные музеи, - ошибочно и неверно.
Царский двор напоминал тогда бивуак или, вернее, гулящий табор. А
придворные - кочевников, скифов! Отсюда и костюм на женщинах был зачастую
не женский, а полувоенный; штаны заменяли им юбки.
Статс-дамы в палатках и шалашах подолгу живали. И у костров грелись.
И в казармах рожали. И ландкарты империи фрейлины знали не хуже поручиков
геодезии.
Куда их черт не носил только!..
- Трогай! - И двор ее величества срывается с места.
Валят на телеги сервизы, комоды, туалеты, Рубенсов и кровати. Сверху
сажают калмычек и арапок, - тронулись.
Все трещит, бьется, звенит. Все разворовывается!
В одну только ночь имперские дворцы, бывало, загорались по три раза
кряду.
Ели на золоте - это верно, но у столов не хватало ножек, и вместо них
подставляли сбоку поленья.
Висели повсюду шедевры мирового искусства, а сидеть было не на чем. И
в стенах дворцов - во такие щели, суй палец!
В спальню к императрице загоняли по зимам взвод солдат с приказом:
"Дыши жарче!" - и дружным дыханием выгревали комнату, чтобы императрица не
закоченела.
На пути следования Елизаветы дворцы возводили в 24 часа (это
исторический факт). А кто? Мужики. А чем? Да топором. Тяп-ляп, и готово.
Оттого-то не раз и дверьми ошибались. Иногда даже забывали двери сделать.
Кто это там прямо из окна по доске лезет? Не удивляйся, читатель: это
камер-фрейлина, прекрасная княжна Гагарина, спешит до кустов, чтобы нужду
справить.
Кошки, тараканы, собаки, клопы, блохи, мухи...
Однажды и ежик забежал, до смерти испугав Елизавету. А так как испуг
ее величества - дело не шуточное, то ежа взяли в шапку и снесли в
инквизицию (сиречь в Тайную канцелярию).
Поверьте: если бы не эта бесхозность, у нас было бы сейчас десять
таких Эрмитажей, какой мы имеем всего один в Ленинграде. Екатерина II,
тогда еще великая княгиня, и впрямь великая женщина; она была первой,
рискнувшей завести для себя постоянную мебель. И когда раздавалось
призывное: "Трогай!" - она, словно клещ в собаку, цеплялась за свои
комоды, зеркала и стулья.
- Не дам! - кричала она. - Это мое.., мое личное!
Кстати, она же была первой на русском престоле, кто ввел оседлость и
постоянство; именно при Екатерине II русский двор обрел те черты, которые
последующие правители только уточняли и дополняли.
Но иностранцы, попадавшие тогда ко двору, этого "табора" не замечали:
им показывали Россию с фасада, позолотой наружу, послов проводили среди
торжественных колоннад, и блистали на веселых куртагах инкрустации
драгоценных паркетов...

***

Так было и с сэром Вильямсом. Он даже принял Летний дворец за
мраморный (хотя это были обыкновенные доски, изощренно покрашенные).
Тихо щелкали перед послом Англии большие зеркальные двери, отворяемые
арапами; церемониймейстер и два камергера с золотыми ключами у поясов
шагали ускоренно, не оборачиваясь. Вильяме следовал за ними, вспоминая
инструкцию, данную ему Питтом при отъезде из Лондона в Россию:

"Мало вероятия, чтобы несогласие между Англией и Францией уладилось,
а следовательно, общеевропейская война неизбежна... Ввиду этого, приняв во
внимание, что срок трактата, заключенного с Россией, истекает в 1757 году,
необходимо как можно поспешнее заключить с нею новый договор..."

Камергеры вдруг расступились. Раздалась аукающая высота тронного
зала, и - шелестело, шуршало вокруг; справа в ряд, склонив обнаженные
плечи, сверкали удивительной красотой русские дамы; слева - мужчины в
блеске орденов и звоне оружия; камзолы статских нестерпимо горели, сплошь
облитые бриллиантами.
Церемониймейстер ударил в пол жезлом и прокричал сердито, словно
обругать кого-то хотел:
- Чрезвычайный посол из Лондона с полной мочью от двора
Сент-Джемского, короля Великобританского и курфюрста Ганноверского.., сэр
Чарльз Вильямс-Гэнбури!
Вильяме теперь, словно стрела, пущенная из лука, скользил на шелковых
туфлях - прямо и одиноко в пустоте громадной залы... Трон! И, преклонив
колена, посол с подобострастным благоговением вручил русской императрице
свои верительные грамоты. Мягкая, как тесто, белая и ароматная рука
Елизаветы, проплыв по воздуху, вдруг очутилась возле его губ...
Посол произнес речь - кратко и сильно (хотя за словами его ничего не
стояло). Елизавета выслушала эту речь спокойно и ответила в том же духе,
но мягче - по-женски. Вдруг давние обиды совсем некстати всплыли в ее
душе, и она, по простоте душевной, огорчилась "на брата своего, короля
аглицкого".
- Невдомек мне, - заявила она, - отчего это брат мой не изволит
уважать флаг русского флота? Отчего каперы его своевольничают в морях
русских - ближних и дальних?
Канцлер Бестужев достал табакерку и громко постучал по ней ногтем:
"уймись, мол, дура!" Но Елизавету понесло уже.
- Курантелыцики-то ваши, - кричала она в запале, - бог весть что
пишут о моих подданных! Будто мух здесь ноздрями ловим, сами щи лаптем
хлебаем, а собаки нашу посуду лижут... Нешто брату моему, королю
аглицкому, бранить меня, сироту, нравится? У нас на Руси таких газетеров
зазовут куда поспособнее, да поколотят хорошенько...
От волнения обидного она давно перешла на русский язык, а толмач (еще
неопытный) сдуру переводил слово в слово. "Что делает? - морщился канцлер,
страдая. - Ай-ай, быть беде..."
И с высоты трона вдруг раздалось - гневное, на весь зал:
- А ты что морщишься, канцлер?
- Зуб, матушка, схватило...
- Так вырви его, и ходи ко мне веселый! Рука ее резко выбросилась
вперед для поцелуя. Поклон головы влево - дамам, направо - мужчинам, прямо
перед собой - послу, и Елизавета величественно удалилась в свои покои.
Отбросила в кресло скипетр, корону - на стол, державу - на постель.
- Девки! - закричала она. - Где вы, подлые? Разряжайте меня!

***

Освоившись в Петербурге, посол отправился в Ораниенбаум, чтобы
представиться "молодому двору", жившему отдельно от "большого двора"
Елизаветы... Молодой двор тогда составляли великий князь Петр Федорович,
наследник престола, происхождением из дома Голштейн-Готторпского, и его
жена - великая княгиня Екатерина Алексеевна, вышедшая из дома
Ангальт-Цербстского. У молодых тогда был уже сын, малолетний Павел
Петрович, но родители его почти не видели: Елизавета сразу по рождении
мальчика забрала его в свои покои, где докрасна калили печи и где лежал он
на засаленных соболях в такой спертой духоте, что здоровые люди падали в
обморок... "А молодым дите только дай, - говорила Елизавета, - так они из
него калеку сделают! У меня-то хоть не простудится..."
Перед отъездом в Ораниенбаум посол навестил своего секретаря,
Станислава Августа Понятовского, который готовился сопровождать Вильямса.
Юный поляк сидел перед зеркалами, в пудермантеле, и пока куафер завивал
ему волосы, экс-иезунт Гарновскнй читал ему вслух старинные хроники о
страданиях Польши.
- Дайте я посмотрю на вас, - сказал Вильяме, беря Понятовского за
пухлый подбородок. - Так, так... Вы сегодня хороши, как лесная сказка.
Поехали, прекрасное дитя мое! карете продолжался разговор о судьбах Польши
и ее несчастиях. За Петергофом, когда из-за серой плоскости моря выступили
мрачные бастионы Кронштадта, сзади посольской кареты вдруг послышался
цокот копыт: одинокий всадник нагонял их.
На пустынной дороге - неизвестный всадник (опасно!).
- Хлестни лошадей, - велел Вильяме кучеру. Но их уже нагнали. Лишь
короткое мгновение седок проскакал рядом с каретой, но и Вильяме и
Понятовский успели заметить, что это была женщина. Она дала шпоры и,
срезав дорогу траверсом, отважно помчалась лесом, вздымая жеребца над
канавами. Дипломатам запомнилось бледное лицо женщины, безгубость рта,
сжатого в напряжении, и стройная тростинка талии.
- Впервые вижу! - хмыкнул Вильяме. - Эта амазонка сидела вульгарно,
словно татарка, раскинув ноги.
- Да, - кивнул атташе. - Седло под ней было не дамское...
Этой всадницей была Екатерина. Стремглав доскакав до дворца, она
бросила лошадь на лугу и кинулась переодеваться.
- Никитишна! К нам гости жалуют... Воды мне скорей. Шлейф прицепи.
Булавки помнишь ли где?..
От быстрой скачки дышала взахлеб, глаза расширились. На мускулистом
поджаром теле Екатерины сухо потрескивали одежды. Никаких украшений! И
руки голые - уже некогда, пора, едут... И все же она опоздала: мизерабль
ее, муженек проклятый, уже вел беседу с послом Англии. Вильяме приблизился
к руке женщины, крепко пахнущей духами и лошадиным потом.
Взглядом, несытым и властным, Екатерина подозвала и атташе для
поцелуя.
Понятовский был растроган до слез. Он еще не мог опомниться от
видения всадницы, что скрылась в ораниенбаумском лесу. И вот она перед
ним... Какая красота и си-, ла! А какой взор! "О матка бозка..." Между тем
великий князь Петр Федорович нес чепуху и околесицу, а Вильяме деликатно
ему поддакивал. Оба они наперебой расхваливали прусские порядки, но
Екатерина и Понятовский, исподтишка разглядывая друг друга, молчали.
И эту их перестрелку глазами великий князь - по дурости врожденной -
не заметил. Но зато один перехваченный взгляд Екатерины подсказал Вильямсу
все остальное...
Когда дипломаты покатили из Ораниенбаума обратно в столицу, посол
веско заметил Понятовскому:
- На великого князя Петра я не поставлю и пенса. Это человек,
которого в Англии звали бы просто - шут! И я не ошибусь, если скажу: ему
никогда не бывать на престоле...
Вильяме тут же, на рывке кареты, схватил своего атташе за нежную
ляжку и больно стиснул ее в цепких пальцах.
- Мой юный друг, - сказал посол учтиво, - вы можете помочь своей
несчастной отчизне... Положение в мире серьезно. И парламент моего короля
не для того сорит деньгами, чтобы ваша бесподобная красота прозябала в
бесполезном целомудрии!
Понятовский вспыхнул от стыда:
- Чего вы еще желаете от меня, сэр?
- Сущую ерунду, - успокоил его старый циник. - Когда великая княгиня
увлечет вас в тень алькова, не зовите на помощь свидетелей. Любовь, как и
политика, не терпит яркого света... А любовь движет дворами, дворы же
двигают политику, политика двигает солдат, армии вершат судьбы мира!
- Вы, как всегда, шутите, сэр?
- Поверьте мне: вас ждет прекрасное будущее.., шутя!
Атташе стыдливо промолчал. И только за Мартышкиной деревней, когда
забелели в садах дачи вельмож "Ба-ба" и "Га-га", Понятовский вдруг
неожиданно признался Вильямсу:
- В одном вы правы, сэр: глядя на нее, я не страшусь даже Сибири...
Но разве это возможно? Кто я? И.., кто она?
На что Вильяме ответил - с равнодушием:
- Вы - мужчина, она - женщина, и нечего вам бояться...

***

Английская дипломатия была первой "женщиной", которая сумела оценить
бесподобную красоту юного польского космополита. Сейчас нам трудно
сказать: был ли этот шаг предрешен английской политикой заранее, еще в
Лондоне, или это результат случайных совпадений, как вдохновенный экспромт
посла Вильямса!

ГРАНИЦА НА ЗАМКЕ

Старинный рецепт гласит: "Возьми дырку, окружи ее бронзой, и ты
получишь пушку!" Примерно так было и с де Еоном: взяли его, окружили
тайной, и получился дипломат для королевских секретов. Словно горошина на
тарелке, катался он теперь между Тамплем и Лиль-Аданом, этой загородной
резиденцией принца Конти, и принц твердил ему:
- Пусть Елизавета знает: я молод! я храбр! я красив! Мне нужна от
этой женщины либо ее рука, либо корона Кеттлеров на престол Курляндии,
либо жезл русского маршала...
Де Еон понемногу примирился с судьбой. Да и стоит ли огорчаться, если
такой авторитет, как Вольтер, и тот не брезговал шпионскими поручениями
королей. Мало того, сам на них набивался...
Сближение Версаля с Веной, подготовленное трудами Кауница, уже
наметилось, и Людовик поторапливал своих агентов. Дуглас должен был
отправиться в Россию. В один из дней его тайком провели в комнату, наглухо
обитую сукном; невзрачный человек поднялся ему навстречу.
- Меня зовут Терсье, - сухо поклонился он. - Меня вы должны слушаться
так же, как и принца Конти... Король позволяет вам отправить из Петербурга
только одно письмо! Шифр ваш несложен. Отвечайте же быстро, без
промедления... Первое: английский посол Вильяме?
- Черная лисица, - ответил Дуглас, не подымая глаз.
- Значение англичан в Санкт-Петербурге растет?
- Лисица подорожала.
- Тридцать тысяч русских солдат в Ливонии?
- Пятнадцать шкурок я уже выслал.
- Но русская партия Шувалова влияет на императрицу...
- Горностай в большой моде, - отвечал Дуглас без запинки. - В случае
же усиления в Петербурге влияния графа Эстергази, посла Австрии, я
ссылаюсь на дешевые волчьи шкуры.
- Справедливо, сударь! Но соболь вдруг в цене упал...
- Это значит, что канцлер Бестужев пошатнулся.
- Хорошо. - Терсье одарил его бледной улыбкой. - Особое же ваше
внимание - взгляд на Турцию через окна петербургских дворцов. Поняли?
Король Франции ныне обеспокоен постройкою русскими крепостей на границах
султана... Если же вас постигнет неудача, пишите в Париж через Стокгольм
всего три слова: "Муфта уже куплена". Помните: если попадетесь в лапы
русской инквизиции, мы отказываемся от вас; Франция и король вас не знают.
А вот вам и подробная инструкция!
Инструкция была написана столь бисерным почерком, что умещалась на
дне черепаховой табакерки: в переговоры не вступать, но держать глаза и
уши раскрытыми; особое внимание обратить на двух человек при дворе - Ивана
Шувалова н вице-канцлера Михаила Воронцова - эти люди желают союза с
Францией! Дуглас, под видом скучающего геолога-дилетанта и библиомана,
отправился в опасное путешествие.
А тем временем тайком от министерства, под наблюдением того же
Терсье, ловко работали три подмастерья - портной, сапожник и переплетчик.
Первый вшивал в дамский корсет текст полномочий за подписью короля; второй
заколотил в каблук женской туфельки ключ к шифрованной переписке; третий
переплел в кожу томик Монтескье "О духе законов", в котором только один де
Еон мог отыскать тайники для хранения переписки между Елизаветой и
Людовиком (если эта переписка возникнет).
Вслед за Дугласом, неторопливо нагоняя его, отправился в дорогу и де
Еон. Впрочем, правильнее писать: отправилась, ибо де Еон ехал в Россию под
видом женщины. Роскошные туалеты, в которых защеголял наш адвокат, были
справлены под наблюдением принца Конти, знавшего, как надо женщине
одеваться, чтобы она нравилась мужчинам!

***

Дуглас петлял по Европе, словно заяц, заметая свои следы. Он посетил
Вену, откуда завернул в Богемские леса; в Силезии осматривал копи, выказав
немалые познания в рудном деле, и, быстро прошмыгнув через Польшу, вдруг
вынырнул в Данциге; здесь Дуглас заявил, что отплывает в Швецию, после
чего пропал - и появился в Ангальт-Цербстском княжестве, где и дождался
прибытия де Еона - "своей милой племянницы".
Тронулись сообща далее - безголосые, хитрые, зоркие. За мызою Кальви,
этой первой курляндской станцией, уже не было еврейских корчм, -
потянулось хорошее шоссе, огражденное ровными канавами. Край показался де
Еону хлебным. Деревни краснели кирпичом и черепицей. Вечером "дядя с
племянницей" въехали в чистенькую Митаву - столицу Курляндского
герцогства, правитель которого, Эрнст Иоганн Бирон, отсиживался тогда в
ярославской ссылке как преступник.
Остановились в гостинице "Под черным орлом". На окраине Митавы - за
рекой Аа - чернел древний замок, окруженный рвами с затхлой водою.
- Вон, вон! - показал Дуглас в окно. - Вон и русские...
Оживленно беседуя, мимо гостиницы прошли солдаты, ведя в поводу
двугорбых верблюдов с кладью. Потом над притихшей к вечеру Митавой
раздался дружный и дикий вой:
- Хаю-ю.., хой-хой-хой!
Взметая пыль, пролетела под окнами конница. Пестрели халаты калмыков,
щетинились острые копья, болтались у седел колчаны со стрелами. Было
что-то неукротимое и яростное в этом набеге маленьких задорных лошадок с
раскосыми всадниками.
- Оказывается, из окна можно много увидеть! - хмыкнул Дуглас. -
Смотрите, вон идут новые войска Елизаветы...
От водопоя на Гроссбахе, напоив лошадей у замка ливонских
крестоносцев, проплыли через Митаву величавые и гордые пандуры - пух и
перья, усы и золото, блеск и гордость! А в стременах, кованных из чистого
серебра, торчали босые черные пятки. Это были сербы, хорваты, черногорцы и
болгары, которых Россия приняла под свои знамена как эмигрантов, бежавших
от насилия турок и австрийцев... Славяно-сербские легионы! Они тоже стояли
на рубежах России, неся кордонную службу.
Лакей принес путникам свечи и белье, посоветовал:
- Обменяйте деньги. За Ригою вы сразу много потеряете при обмене, ибо
Россия очень высоко ставит свой рубль.
Итак, переехав Аа, завтра они уже будут в таинственной и варварской
России. Дуглас побывал в меняльной лавке. В сарае, настежь раскрытом на
улицу, сидел русский купец со смышленым лицом. Он заговорил по-французски,
но Дуглас ответил ему по-немецки. Перед менялой качался колченогий стол,
на котором горками были разложены дукаты, голландские червонцы, серебро
рублей, темная от времени медь; отдельно лежало на досках тяжелое и
тусклое русское золото.
- Давно ли из Парижа, сударь? - любезно спросил купец.
- Я не француз, - заверил его Дуглас. Меняла взял с него три процента
в свою пользу.
- Ну, значит, - сказал он, - и в Данциг дошла эта глупая мода: букли
короткие, полы кафтана срезаны.
- Вы ошибаетесь: я никогда не был в Данциге.
- Да? - нисколько не удивился меняла. - А по каким делам, сударь,
изволите жаловать в Россию?
- Еду по совету врачей, дабы использовать благодеяния холодного
климата...
Купец кривенько усмехнулся:
- А вы эскулапам не верьте: в Петербурге ныне жара... Дуглас
откланялся, а меняла закрыл свою лавку. Быстро прошел к себе, сорвал со
стены окорок, сунул его в мешок. Каравай хлеба пошире выбрал и - туда же
его! Водкой наполнил флягу до пробки и завязал мешок натуго. В два
пистолета он забил здоровенные пули. Вышел потом во двор, где приказчик
его сидел на поленнице дров и печально играл на гобое.
- Васенок! - окликнул его купец. - Подь-ка сюда. Коня седлай скоро, в
Питер поскачешь с письмом от меня...
И через несколько дней, пока Дуглас с де Еоном узнавали о настроениях
курляндских рыцарей, Тайная розыскных дел канцелярия в Петербурге уже
знала о появлении на рубежах империи неведомых пока путешественников...
Ведал же Тайною канцелярией граф Александр Шувалов - великий инквизитор и
близкий сородич фаворита Елизаветы, Ивана Ивановича Шувалова.
- Этих гостей до нашей милости пропустить, нигде не чиня им
неудовольствия, - распорядился Шувалов. - Нам неведомо еще, какого рожна
им тут надобно. Может, и честные вояжиры, а может - хрен везут еду-чий в
тряпке...
Русская контрразведка уже в те времена работала прекрасно.
Погранвойск Россия тогда еще не имела, но границы русские были на крепком
замке.

ИНТРИГИ, ИНТРИГИ, ИНТРИГИ...

Вильяме продолжал, разговоры о страданиях великой Польши, щедрой
рукой подсыпая в карман Понятовскому золотишко.
- Вы еще молоды, - говорил посол, - и должны веселиться.
И где бы теперь ни появлялась Екатерина, серые глаза прекрасного
Пяста с тоской преследовали ее гибкую фигуру...
Великая княгиня только что пережила бурный роман с Сергеем
Салтыковым, в объятия которого Екатерину толкнула сама же императрица.
Елизавета свела их, чтобы иметь внука, - Салтыков должен был заменить
Петра Федоровича, который брачных удовольствий остерегался. Но вскоре
Салтыков впал в низкий блуд, пренебрегал Екатериной как женщиной, и
чувство Екатерины было глубоко оскорблено... Теперь Вильяме пристально
следил за нарастанием новой ее страсти - к Понятовскому.
- Ваше высочество, - спросил он однажды Екатерину, - что вы думаете о
моем атташе? Не напоминает ли он вам античную вазу, заброшенную в груду
жалкого мусора?
Екатерина ответила с легкой иронией:
- В наше время, господин посол, античные вазы в мусоре не валяются!
Бестужев-Рюмин имел глаз острый, как у беркута. Он был озабочен своим
будущим. Против него многие: вице-канцлер Воронцов, Шуваловы, императрица
тоже стала коситься; врагом Бестужеву была и сама великая княгиня, мать
которой, эту шпионку Фридриха, он в три шеи вытолкал прочь из России...
"Елисавет Петровны, - размышлял канцлер, - тоже не вечны: сколь можно пить
токай, плясать до упаду и ложиться спать на рассвете?.."
Бестужев-Рюмин решил сблизиться с Екатериной.
- Но, - сразу предупредила она, - если хотите дружбы моей, вы должны
мне помочь. Я задолжала кредиторам, императрица скупа, а карточные
долги... Однако, посудите сами, не могу же я не играть, если вокруг меня с
утра до вечера, от мужа до лакея, все мечут карты!
И величаво склонился перед ней хитрый и умный канцлер империи.
- Ваше высочество, - сказал он, затаив улыбку, - еврей Вольф служит
консулом при после британском, и его банк всегда будет открыт для ваших
нужд...
Бестужев неспроста искал заручку в "молодом дворе". Если Елизавета в
гроб ляжет, молодые на престол воссядут - надо заранее при них укрепиться.
Тем более что "система" канцлера уже начала потрескивать. Версаль и Вена с
ужимками и гримасами, но все же сходились для дружеского котильона...
Бестужев-Рюмин боялся этого союза" который сломал бы всю его "систему".
А между тем вековая распря между Бурбонами и Габсбургами
заканчивалась анекдотом. Трижды отбрасывалось перо гордой Марией Терезией.
Ей, наследнице римских цезарей, писать этой шлюхе Помпадур?.. Да никогда!
Но Кауниц взял руку императрицы в свою, силой заставив Марию Терезию
вывести первые любезные слова "Ма shere amie..."
А на русского канцлера наседал посол Вильяме:
- Дорогой друг, когда же ваша императрица соизволит подписать
конвенцию? Пошел уже третий год...
- Что поделаешь, - вздыхал Бестужев. - Но сейчас у ее величества
вскочил песьяк на глазу, и все зависит отныне только от сахарных примочек
грека Кондоиди.
Сэр Вильяме наконец потерял терпение.
- Как ячмень на глазу может тормозить ход истории? - бушевал
британец. - О-о, понимаю, понимаю... Грек Кондоиди воистину великий
человек: от его примочек зависит судьба Европы!
Бестужев и сам изнывал. Тем более что англичане, как торговая нация,
любили платить сдельно. Но когда он намекнул на денежные обстоятельства,
Вильяме прямо ответил, что канцлеру не следует спать до пяти часов дня...
- А лучше нагрянуть в Аничков дворец к Разумовским, где и перехватить
Елизавету между ее дневным сном и ночным бодрствованием... Я не хочу
угрожать вам, - добавил Вильяме (все-таки угрожая). - Но если песьяк
императрицы виной тому, что Россия не желает получить субсидии, то ее
охотно возьмет от нас король Пруссии, который на песьяки не жалуется!
Вильяме был крут. Он сменил старого Гая Диккенса, для которого
Петербург казался слишком "подвижен": надо танцевать, флиртовать, вообще
двигаться. Новый посол заверил парламент, что "подвижности" не страшится,
и доказал это ногами, не пропустив ни одного куртага. Вильяме думал, что
под игривую музыку Франческо Арайя веселая Елизавета скорее подпишет
конвенцию. Но он ошибся...
Императрица плясала с послом Англии - так плясала, что пыль столбом,
а договор на поставку русских солдат для Англии, которые должны защищать
Ганновер, так и лежал чистехонький! Вильяме не раз заговаривал с
императрицей о делах, но Елизавета только хохотала в ответ, и было видно,
что сегодня она опять не в меру пила токайское. "Что это? - негодовал
Вильяме. - Лень или азиатекая хитрость? Скорее - козни Шувалова с
Воронцовым..."
Оставался еще "молодой двор" - с голштейн-готторпским балбесом и
ангальт-цербстской умницей, и Вильяме зачастил в Ораниенбаум, прихватывая
с собой и Понятовского.
- Бывают случаи, - внушал посол своему секретарю по дороге, - когда
благоразумие должно уступить в поединке со страстями, и сознание долга
перед вашей несчастной родиной пусть освободит вашу совесть...

***

Был жаркий день святых Петра и Павла; великий князь Петр, как
именинник (и отец именинника), напился с быстротой, достойной всяческого
удивления. Его отвели в бильярдную, заперли на ключ, а ключ Екатерина
забрала себе. Вильяме постарался овладеть вниманием великой княгини и за
ужином сидел рядом с нею. Окна и двери были раскрыты прямо в зелень парка,
противно кричал в зверинце павлин, где-то вдали рокотали голштинские
барабаны: ру-ру-ру, тру-тру!..
Вильяме ковал железо, пока оно горячо.
- Кротость, - говорил посол, - достоинство жертв. Ничтожные хитрости
и скрытый гнев не стоят ваших дарований. Люди в массе своей слабы, и
первенство над ними одерживают только решительные натуры... Такие, как вы!
Посреди разговора в комнате появилась молодая горбунья, вся в цветах
и лентах, а лицо - злое, тонкое и вороватое.
- Взззз, - прозвенела она, оглядываясь, - взззз...
- Чего ищешь, Гедвига Ивановна? - с лаской спросила ее Екатерина. -
Ключик небось от бильярдной? Так на, забери.
- Взззз... - И, схватив ключик (а заодно два апельсина со стола и
выдернув свечку из шандала), горбунья удалилась, волоча за собой помятую
ногу.
- Кто это? - поразился Вильяме.
- Вы удивитесь, господин посол, узнав, что это дочь ужасного герцога
Бирона; она бежала от отца из ссылки, купив себе свободу переходом в
православие. Злюка сия приставлена охранять мою нравственность.
- Вот как? - рассмеялся Вильяме.
- Да. Но работы для нее мало. И пока принцесса Бирон, несмотря на
свой отвратительный горб, разрушает последние жалкие добродетели моего
супруга. Как видите, я далека от припадков глупой ревности...
Заиграли скрипки, отворилась дверь, и кастрат Манфредини, полузакрыв
глаза, сладко запел о любовных восторгах. Великая княгиня нервно
затеребила веточку вишни.
Вытянув руки, словно слепец, кастрат прошел мимо них, не прерывая
пения. В растворе дверей он вдруг притушил свой волшебный голос - почти
вышептывал слова любовных признаний. Глаза Екатерины потемнели, губы ее, и
без того крохотные, сжались в одну яркую точку... А посол все говорил и
говорил о том, что мать Понятовского - из семьи Чарторыжских, которые
сильны в Польше как раз своим русским влиянием; о том, что ему доверена
судьба этого высокоодаренного юноши...
- Очень строгое воспитание! - наложил Вильяме на картину последний
решающий мазок, и Екатерина поднялась, несомненно что-то важное решив для
себя именно в эту минуту.
- Благодарю за рассказ, - произнесла она отвлеченно. Голос Манфредини
взлетел высоко-высоко... Вильяме отыскал Понятовского: разгоряченный
танцами, атташе с аппетитом уплетал мороженое из китайской вазочки. Посол
незаметно стиснул ему локоть и злобно прошептал:
- Великая княгиня спустилась в сад... А вы, как ребенок,
наслаждаетесь мороженым!
- Но разве это возможно?
- Она уже там, за боскетом. Ждет... Идите же! Станислав Понятовский
робко вступил в темноту парка. Над верхушками дерев тянуло ветром, и парк
ровно гудел под дыханием близкого моря. Вокруг не было ни души, и
секретарь чуть не заплакал в отчаянии:
- Йезус-Мария, сверши чудо... О матка бозка! На глухой тропинке
стройной тенью выступила великая княгиня. В руке она держала ветку,
отмахиваясь от комаров. Понятовский двинулся навстречу женщине.
- Ваше высочество... - бормотнул он, становясь жалким.
Екатерина шумно вздохнула:
- Я не высочество для тебя - я слабое женское ничтожество. Так
возлюби же меня, прекрасный Пяст!
И, падая на траву, мокрую от росы, она увлекла его за собой. Вдали
рокотал голштинский барабан...

***

С этого момента над головою секретаря засияла корона польских
королей, и Англия (страна просвещенных мореплавателей) теперь держалась за
Россию двумя якорями сразу: деньгами - через великого канцлера Бестужева и
любовью - через великую княгиню Екатерину... Но, читатель, не будем
спешить с выводами. Посмотрим, чем завершится этот странный политический
дрейф, в котором стало болтать политику России... С мачт своих парусов
Россия ведь не убрала, - ее несло в открытое море, на просторы!

ПОДОЗРЕНИЯ

Когда Дуглас инкогнито появился в Петербурге, Вильяме уже
торжествовал, вырвав у русского двора подписание конвенции.
Теперь Англия, завязав клубок интриг в Европе, могла спокойно грабить
колонии французов в Америке; эскадры британских кораблей уходили в океан,
безжалостно разбивая ядрами любое судно французов... Вильяме объяснял
уступчивость Елизаветы тем, что все деньги -

"...поступят в шкатулку императрицы. А так как она занята в настоящее
время постройкой дворца, - писал он в Лондон, - то для окончания его
нуждается в деньгах... Государственный канцлер (Бестужев получил 10000
фунтов стерлингов) вел себя при этом прекрасно и отразил на своем жадном
лице большую радость, когда его алчность была мною удовлетворена".

Вильямс так спешил с подписанием этого договора, что в порыве
энтузиазма допустил даже прискорбный вывих противу сент-джемского этикета.
- Пусть мой брат король Георг первым ратификует листы сии, - сказала
Елизавета, и Вильяме не стал ждать, пока корабль сорвет с якорей;
согласился сразу!
В Лондоне, конечно, поморщились, но "листы сии" ратифицировали.
Исподтишка англичане ознакомили с конвенцией и Пруссию. "Хватит болтать о
чувствах дружбы! - обеспокоенно заметил Фридрих. - Король должен иметь
только свои выгоды". И король гнал и гнал переговоры с Англией, взламывая
всю политику "равновесия" Европы;
Фридрих спешил, как никогда, чтобы опередить Россию в получении
субсидий от Лондона, а времени оставалось в обрез. Англо-российский
субсидный договор, ратифицированный Лондоном, уже лежал на столе
Елизаветы... Король понимал: Елизавета может затянуть ратификацию на год,
а может в запале покончить одним взмахом пера хоть сегодня ночью!
Но Дуглас, появясь в России, ничего этого не знал и неумело, но
храбро двинулся напролом - отправился в британское посольство.
Понятовский доложил Вильямсу, что его желает видеть "знатный
соотечественник", и посол был в недоумении:
- Странно! Откуда он взялся, этот "знатный соотечественник", если
корабля из Англии не было уже две недели... Ну, пусть войдет!
Дуглас вошел почтительно, но свободно.
Вильяме оглядел незваного гостя.
- Кто вы? - спросил без любезностей.
- Я родственник лорда Мауртона.
- Назовите себя, а не своих родственников!
- Видите ли, сэр (и, опустив глаза долу, Дуглас выдал в себе
иезуита), я путешествую для развеяния души и хотел бы иметь случай быть
представленным к здешнему двору.
- Это редкий случай, - сказал Вильяме, - когда человек желает видеть
императрицу, но упорно не называет своего имени!
- Меня зовут Дуглас.., можете звать и Маккензи - я родствен дому
шотландских Гамильтонов.
- Убирайтесь вон! - заорал Вильяме, сатанея. - Дугласы и Гамильтоны -
вот шайка, которая таскается по чужим дворам, облизывая тарелки "Дугласы,
Маккензи и Гамильтоны в разные времена служили в России, спасаясь от
религиозных преследований на своей родине; Гамильтоны позже назывались
Хомутовыми и были ближними родственниками царя Петра I.". Если вы честный
британец, так купите себе ружье и плывите в Канаду - именно там, за
океаном, Великобритания сейчас обретает свое богатство и величие!
Волны Ладожского озера, о которых так много рассказывал принц Конти,
казалось, уже смыкались над головой Дугласа. Но французские коммерсанты,
давно обрусевшие, помогли ему проникнуть к Воронцову, который был
вице-канцлером и сторонником союза с Францией...
- Имею поручение, - брякнул Дуглас с разгону, - предложить себя в
библиотекари и прислать образцы бургундского вина...
Михаил Илларионович был из числа "пужливых".
- Да бог с вами, - отступил он подальше от гостя. - Какой там еще
библиотекарь? Какое вино?
- Библиотекарь - это я, а вино - суть лица, необходимые для
переговоров между Версалем и Петербургом.
- Вот так и надобно сразу говорить, - смекнул Воронцов, прищелкнув
пальцами. - А каковы ваши полномочия, сударь?
- Я лишь первая ласточка Версаля, - признался Дуглас, - и пока
никаких полномочий, кроме добрых желаний короля Людовика, я не принес...
Тут вице-канцлер решил, что перед ним очередной авантюрист, какие
часто наведываются в Россию, и взялся за колокольчик.
- Жано! - сказал Воронцов лакею-французу. - Будьте добры, милый,
сведите этого господина вниз по черной лестнице, чтобы никто его не
заметил, и более ко мне не допускайте!
И тайный агент короля снова пустился в бега до самого Парижа. Но -
проездом через Митаву - Дуглас все-таки успел разменять русские рубли
обратно на дукаты, и знакомый меняла, как и прежде, высчитал с него три
процента в свою пользу.
- Что так недолго гостили, сударь? - спросил с ухмылкой.
- Европа плохо знакома с климатом России... Лечиться там нельзя: жара
страшная, а ночью кусают комары.
Дуглас был так поглощен страхами перед русской инквизицией, что в
гостинице "Под черным орлом" он даже не заметил одного человека. А этот
человек был того же поля ягода, что и Дуглас. Только он был послан в
Россию не от короля из Версаля - его направили шпионить из Варшавы... Два
шпиона жили под одной крышей и прохлопали друг друга. Дальше началась
комедия!

***

Когда Дуглас отъехал, он не знал, что "Под черным орлом" остались
пить вино два истых француза.
Один из них плотно вошел в историю русской культуры, его имя
неотделимо от имен Ломоносова и Леонарда Эйлера. Это был актер Чуди,
который издавал в Петербурге альманах "Литературный хамелеон". Из Чуди он
переделал себя в кавалеры Люсси Потом этот Чуди - Люсси переехал на
даровые харчи в дом Шувалова, где самовольно произвел себя в графа
Пютланжа. В те времена люди не стыдились называть себя, как им больше
нравилось.
Выпив вина и наговорившись, Чуди - Люсси - Пютланж спросил соседа:
- А кто вы, мсье?.. Я про себя уже все рассказал вам! Собутыльником
его оказался французский шпион.

***

Первое действие нашей книги подходит к концу. Остается сделать
выводы... И французы и русские были заинтересованы в политическом и
культурном сближении. Недоверие из-за прошлых событий мешало им сойтись
окончательно. Но агенты уже работали в этом направлении. Работали тайно!
Союза пока не вышло. Но союз назревал. Было еще неясно, в какие он формы
выльется. И - самое главное - против кого он будет направлен?
Пруссия опасна для России. Но Версаль дружит с Сан-Суси.
Не будем гадать - что и как. Подождем. Время покажет.

КУДА ДЕЛСЯ ДЕ ЕОН?

Теперь читатель вправе спросить у меня:
- А куда же делся де Еон, который в женском платье, под именем Лии де
Бомон, приехал в Петербург вместе с Дугласом? Столько автор наговорил нам
о ее женских нарядах, о томике Монтескье и прочем... Где же он? Или,
точнее, где же она?
На это я могу ответить читателю, что, много лет собирая материалы о
де Еоне, я мучился тем же: куда он делся, проклятый? Где схоронил свои
концы? В своих сомнениях я иду дальше и ставлю вопрос так: был ли он
вообще тогда в Петербурге?
Да что я! Вот французский историк Мишо - он работал по самым свежим
следам, сразу после смерти де Еона он взялся за его изучение, - и Мишо в
бессилии отступил, вынужденный заявить во всеуслышание: "Незачем тратить
бесплодные усилия на поднятие этой непроницаемой завесы..."
Так ли это? Вот что может узнать читатель из газеты "Неделя" "Газета
"Неделя", 1966, ј 42 (346) - статья В. Лишевского "Шпион короля, фрейлина
императрицы".":

"Елизавете представили француженку, и императрица была очарована
красотой, скромностью и умом Лии де Бомон. В одни сутки (!) де Еон стал
могущественной фавориткой царицы. Он был назначен фрейлиной (!), а вскоре
- чтицей к императрице... Лия де Бомон не только читала императрице книги,
но и беседовала с ней, выясняя вкусы, склонности, желания. Убедившись в
безопасности предстоящего шага, Лия де Бомон принесла в спальню царицы
"Дух законов" Монтескье... В роскошном переплете было спрятано личное
послание Людовика XV, приглашавшее царицу вступить с ним в секретную
переписку..."

Если бы я не уважал читателя - я бы, наверное, так и писал, как
изложено здесь, и моя книга от этого сразу бы стала интереснее. Но я
слишком уважаю нашего грамотного читателя и не стану насыщать его душу
подобной белибердой...
Вместо этого я предлагаю читателю заодно со мною попытаться
разобраться во всем. Начнем с "могущественной фаворитки", какой будто бы
стал де Еон в "одни сутки". Даже если бы де Еон потратил на это десять лет
жизни, он все равно не стал бы фавориткой. В царствование Елизаветы
Петровны женщины никогда не играли при дворе никакой роли, ибо императрица
чуждалась женского общества, предпочитая ему - мужское. У нее были только
подруги, но фавориток не было!
Тем более не мог де Еон стать и фрейлиной. Русские девушки знатных
фамилий избирались во фрейлины не по своим личным качествам, а лишь по
боевым и гражданским заслугам их отцов и дедов (какие же заслуги перед
Россией могли иметь предки нашего кавалера?). Никогда и нигде Лия де Бомон
не значилась в придворных списках, - такой просто не существовало при
дворе.
Возвращаемся к главному вопросу: был ли тогда де Еон в Петербурге
вместе с Дугласом? Документы не дают ответа (хотя молчание в истории не
может являться доказательством), и четко говорит об этом только один
человек.
Этот человек сам де Еон.
- Да! - утверждал де Еон в своих мемуарах. - Да, я был тогда в
Петербурге... Да! Я носил тогда женское платье, в котором мне, с помощью
Воронцова, было легче проникнуть к подозрительной русской императрице...
Верить ли нам де Еону, читатель? Нет, этому трансформатору верить не
следует. Он сам умышленно так запутал свою жизнь, что, может, историк Мишо
и прав, говоря: "Незачем тратить бесплодные усилия..."
Правда, документы того времени очень глухо и невнятно упоминают, что
возле Елизаветы Петровны в этот период действительно крутилась какая-то
таинственная "француженка". Кто она была? Это могла быть модистка. Это
могла быть дама для разнашивания новых туфель императрицы. Это могла быть
и чтица романов. Но вряд ли это был де Еон.
Историки Франции, работая в архивах Парижа, поначалу дружно
признавали проникновение де Еона к Елизавете. Но потом огулом стали
отрицать этот факт (опять-таки не вылезая из архивов Парижа). Где же
правда, читатель? Кажется, мы дошли до того момента, что надо занавесить
окна, погасить свет, положить пальцы на блюдечко и взывать к духу нашего
авантюриста:
- Кавалер де Еон, восстаньте из праха, черт вас побери! Отвечайте по
чести: куда вы делись?..
Но прах де Еона давно развеян по ветру, и над местом его могилы
теперь с грохотом и воем пролетают электрички Средке-Британской Великой
железной дороги... Оставим этот вопрос. Как бы то ни было, для пас важно
другое: де Бон вскоре появился в России, и это подтверждено историей.
"Второй раз я прибыл в Петербург, - говорит о себе де Еон, - в
качестве секретаря дипломатической миссии и.., как родной брат девицы Лии
де Бомон!" В это легко поверить, ибо брат всегда похож на свою сестру.
Пусть будет так. Поверим на слово покойнику.
Хотя...
- Аминь - король - Бастилия! - это ведь тоже не пустые слова.
Опустим занавес. Антракт.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

ПРИСТУПЫ

ЗАНАВЕС

Далеко за океаном, на берегах реки Святого Лаврентия, солдаты в синих
штанах подрались с солдатами, у которых штаны были красного цвета.
Колониальная война между Англией и Францией, зародившись в Новом
Свете, быстро приближалась к Старому Свету.
Россия брала деньги от Англии, но при этом сражаться за Англию не
желала, устремляя армию против "захватчивой" Пруссии.
Фридрих II в свою очередь жаждал получить субсидии из Лондона, чтобы
с помощью британского золота оторвать от германских земель кусок земли
пожирнее для своей Пруссии.
Австрия тоже не гнушалась подачками от Англии, чтобы вернуть для себя
княжество Силезии, отвоеванное у нее Фридрихом.
Франция не могла побить Англию на островах, но готовилась отомстить
ей в Европе, заняв Ганноверское курфюршество, с престола которого
курфюрсты пересели на королевский трон Британии.
Тогда англичане, заключив договор с Фридрихом, купили прусскую армию
против Франции, чтобы Людовику, скованному войной в Европе, было уже не до
заокеанской войны в колониях.
Франция, в панике от черной измены своего "старого друга Фрица",
вынуждена была броситься в заранее распахнутые объятия своего "старого
врага" Австрии...
Именно с такой логикой вызревала война, которая уже нависла над
народами Европы; все ждали, что скажет Россия - единственная страна,
способная противостоять железным колоннам дисциплинированной Пруссии.
Стрелки дипломатических компасов твердо показывали на Петербург, - на
берегах Невы тепло и гулко билось обнаженное сердце европейской политики.
Это было тревожное время, и молодая, быстро растущая Россия любила
ходить в военном мундире.
Отец Радищева служил солдатом в Преображенском полку.
Дед поэта Пушкина тянул лямку армейского капитана.
А прадед Льва Толстого стройным гвардейцем шел к венцу с княжною
Щетининой и был упоен любовью.
Суворов только что получил первый чин офицера, читал по вечерам
Плутарха и писал очень плохие стихи, мечтая о славе поэта.
Он еще не знал, что иная слава ждет его впереди, как не знала того и
сама Россия. Большая и неуютная, она лежала в замети мерзлых снегов, и
лишь изредка мелькали во тьме тусклые огни редких деревень.
Жгли лучину, и матери баюкали детей - наших пращуров, читатель!
И близилась война, получившая название Семилетней.
Мир затаился и притих в ожидании первого выстрела...
Курки уже взведены, и - кто будет тот смельчак, который отважится
выстрелить первым?
ВЫСОКАЯ ПОЛИТИКА В преддверии грозных событий Фридрих не забывал об
украшении Сан-Суси. В бедном платье сейчас он плыл по каналам Голландии,
по дешевой цене скупая картины старых мастеров (кто заломит втридорога с
бедного человека, трясущегося над каждым талером?). В таверне Амстердама,
которая славилась своими паштетами, трактирщица сказала королю:
- Еще чего захотел! Паштет тебе? Да где ты, бродяга, возьмешь
гульден, чтобы расплатиться со мной по-божески?
- Так и быть, я сыграю тебе, - вздохнул король и, достав флейту,
заиграл... Он играл долго, прикрыв глаза, не замечая трактирного шума,
пока женщина не придвинула ему тарелку с паштетом, пока рядом с ним не
уселся восторженный незнакомец:
- О как вы вдохновенны, сударь!
Король спрятал флейту и взялся за кривую вилку.
- Что делать, - отвечал он. - Нужда всегда порождает во мне острые
приступы вдохновения...
Они беседовали недолго, но интересно. И незнакомец по имени Анри де
Катт (уроженец швейцарских кантонов) оказался на редкость умным и живым
собеседником. В разговоре с ним король не раскрыл своего титула, а на
прощание сказал:
- Ты напиши мне, сынок.., в Бреславль! Может, я тебе пригожусь...
Они встретились в Бреславле, и де Катта ввели в покои его величества
- короля прусского. Фридрих издали протянул ему руку:
- Узнаешь ли ты старого бедного флейтиста? Не хочешь ли, сынок, и ты
подуть в мою удивительную флейту?
- Но моя вера.., но мое подданство...
- Все это - чепуха для одурачивания людей! - рассмеялся король. - Что
родина? Что религия? Это ложь. Человеку хорошо только там, где ему
хорошо... Скажи по чести: место секретаря при моей особе тебя устроит?
- Недостоин, ваше величество!
- Достоин тот, кто удостоен моего внимания... Они прибыли в Сан-Суси,
король свел де Катта по террасам в Нижний сад, где посреди зеленой
лужайки, на постаменте из белого каррарского мрамора возлежала прекрасная
юная богиня.
- Изображение Флоры украшает вид Сан-Суси, - заметил де Катт.
Фридрих ударил тростью по мрамору постамента:
- Разве ты не видишь, что богиня возлежит на.., саркофаге?
Действительно, под Флорою уходил в землю могильный камень.
- А еще ниже, - произнес король, - мною вырыт склеп. Наивной
прелестью укрыл я свое мрачное прибежище. Там-то я высплюсь за всю свою
бессонную жизнь. Помни, де Катт: король всегда готов к войне, а значит, он
готов и к смерти...
Де Катт остался при Фридрихе на двадцать лет. Он прошел с королем все
громы битв и оставил нам в своих записках короля Пруссии живым, дерзким,
афористичным, то страдающим, то ликующим. Благодаря де Катту мы знаем
каждый шаг короля.

***

Сейчас король нюхал табак, стучал перстнем по картам Европы и
беспокойно озирался: где суть? Переговоры с Лондоном велись успешно, но..,
не хотелось бы ссориться и с Людовиком! Исподтишка, через потаенные каналы
дипломатии, Фридрих с цинизмом небывалым предложил Версалю двинуть свои
войска и взять у англичан Ганновер... "То-то будет потеха!" - смеялся
король.
Но Версаль на это ответил ему - через своего посла:
- Король Франции советует вам как другу, чтобы вы сами захватили
Ганновер, и тем вы еще более укрепите дружбу Потсдама с Версалем...
Париж еще не знал, что Берлин вот-вот заполучит субсидии от Англии, и
Фридрих, как хороший актер, вдруг разыграл перед послом Франции приступ
бешеной ярости:
- Как вы можете давать мне такие советы? Вы разве забыли? Да у меня
русские легионы сидят на шее в Курляндии! Вы, французы, просто
счастливчики, ибо не можете знать того страха, который я должен постоянно
испытывать перед Россией...
И час пробил: в январе 1756 года Лондон заключил с Пруссией
"Вестминстерский" договор - тоже субсидный (очень похожий на тот, который
Вильяме, с помощью Бестужева, вырвал у Елизаветы).
- Великолепно, - обрадовался Фридрих, - теперь Россия нам не опасна,
а на войну, как и на свадьбу, ходить с пустым кошельком никому не
советую...
Но прискакал в Сан-Суси, совсем некстати, запыхавшийся герцог
Нивернуа - посланцем лично от Людовика XV.
- Франция вам так верила, как, может, не верила самой себе! Что вы
сделали? - ужасался Нивернуа. - Версаль и король в отчаянии от вашей
черной измены.
- Измены? О нет! - сразу отперся Фридрих. - Этим договором я оказал
только услугу Версалю. Отныне вы можете спокойно заниматься вашей
излюбленной "тресковой войной" возле Ньюфаундленда с британскими
корсарами. А я беру на себя вашего врага Австрию и... Улыбнитесь же,
герцог! Сейчас я вас обрадую. Тех русских, что сидят на моей шее, я тоже
беру на себя. Версаль, таким образом, может с головой залезть в польские
распри - русским станет не до поляков!
- Но Англия, Англия... - страдал Нивернуа. - Как вы могли? Ведь
британцы уже залезли в нашу Канаду! Фридрих раскатал перед герцогом карты:
- Я все продумал. Продумал за вас! Франции лучше всего высадить свою
армию на берега Шотландии. Смотрите, герцог... Я все продумал. Все, чтобы
обессмертить имя Франции в веках высадкой десантов на острова Королевства!
Так говорил человек, только вчера заключивший договор о дружбе с
Англией, - недаром же Гитлер почитал Фридриха великим и безгрешным, почти
святым королем.

***

Мнимое "равновесие" Европы пошатнулось. Пруссия невольно становилась
врагом Франции. Теперь Елизавете Петровне осталось ратифицировать договор
о союзе с Англией, и тогда русские невольно оказались бы в союзе с
Пруссией. Но в России вели себя так, будто ничего не ведали. Они и на
самом деле ничего не ведали: до Санкт-Петербурга еще не доскакали курьеры
с новостью. Ратификации договора по-прежнему томились на столе Елизаветы,
и она, как всегда, оттягивала их подписание:
- Ой, да погодите... Не быть ли мне зазря битой? Вильяме в гневе
депешировал в Лондон: "Ратификации шестую неделю лежат неподписанные на
столе императрицы". А потому, когда канцлер при встрече с Вильямсом
спросил как бы невзначай: "Ежели Фридрих нападать на нас станет, какую
помощь окажет нам Англия?" - то, в ответ на это, Вильяме ответил вопросом:
- А ваша императрица ратифицировала конвенцию?
- Пока нет.
- Тогда и разговор о помощи со стороны его величества, короля моего,
откладывается...
Бестужев-Рюмин понял: коготок вязнет - всей птичке пропасть. Ведь
деньги-то у англичан он уже взял. И крышу во дворце своем настелил новую.
И стекла зеркальные из Брюсселя вывез морем... Теперь самому платить
надобно. Платить - делом!
Выбрав момент, когда Елизавета хворала, канцлер нагрянул к ней с
жалобами:
- Великая осударыня! Опять ковы чувствую, опять недруги сожрать меня
силятся... Доколе же терпеть мне, немощному?
- О чем ты, Петрович?
- Да как же, матушка! Вот возьмут англичане конвенцию сию и вернут ее
нам, как вексель на протестацию. И король оскорбится... А мне сего не
снести позора!
Елизавета махом ратифицировала договор с Англией.
- Забирай, - сказала она, спихнув со стола бумаги. - Но, ежели хоть
один волос падет с головы русской за интересантство аглицкое, то знай,
канцлер: и твоей башке на плечах не висеть!
И вот тут до Петербурга дошло известие о том, что Пруссия уже
состряпала такой же договор с Англией... Получалось нечто ужасное: Россия
должна отныне в ряду с пруссаками проливать кровь за интересы, которые не
только солдатам, но и самой Елизавете Петровне не всегда понятны.
И грянул гром, но какой гром! Отзвуки его, словно круги по воде,
докатились до самых плюгавых дворов Европы, куда не заглядывали даже
шарлатаны, лечащие горбы способом "удара об воздух"... Императрица всегда
была простой барыней, и гнев ее на великого канцлера мало отличался от
гнева помещицы на своего лакея.
- Душегуб, ирод проклятый!.. - кричала она ему. - То-то, я примечаю,
ты у причастия святого редко бывал. За сколько же ты продал меня,
антихрист? Ведь я и конвенцию-то эту подписала для той единой нужды, чтобы
Фридриха от Курляндии отринуть! А теперь - что? Ты его мне в дружки
подсунул?
Бестужев и сам не гадал, куда заведет Россию его твердая, но
потерявшая гибкость "система", перенятая им от недоброй памяти Остермана.
На ослабших ногах канцлер кинулся к Вильямсу; между ними повторилась
сцена, очень близкая той, которая была разыграна в Сан-Суси между
Фридрихом и герцогом Нивернуа...
- Императрица в отчаянии от вашей измены, - заявил канцлер.
- Измены? - отрекся Вильяме. - Нет! Наш договор с королем прусским
может показаться обидным только королю Франции. Мне, господин канцлер,
непонятны ваши намеки... Я знаю вас и знаю, что вы сами никогда не желали
дружбы с Францией! Так чего же вы сейчас бросаетесь упреками в измене?
Вся "система" жизни Бестужева катилась сейчас в пропасть, и канцлер
прищемил Вильямса в кресле тяжелым взглядом.
- А пенсион для меня.., когда? - спросил он, задыхаясь.
Вильяме с трудом скрыл злорадную усмешку:
- Простите, за что же вам платить в этом случае?
- За позор мой! - ответил великий канцлер... Вскоре Елизавета,
поуспокоившись, потребовала Бестужева к себе и вручила ему бумагу для
передачи в руки Вильямса.
- Отныне резон наш таков, - заявила она. - Бить Фридриха мы будем,
невзирая на все договоры с Англией. Но что касаемо кляуз лондонских, то
король Англии жеваной фиги от меня не получит. Не дам ему солдат, да и
только! Русский солдат для нужд российских нужен... И денег чужих за него
не возьму!
Бестужева зашатало, и - недаром: сейчас он держал в руках "Секретную
декларацию Елизаветы" (именно под таким названием она вошла в историю
дипломатии народов). Это была всего лишь одна добавочная статья к договору
о союзе с Англией. Но договор мог иметь законную силу лишь в том случае,
если король Пруссии нападет на Королевство английское, что уже само по
себе исключалось.
- Матушка! - взвыл канцлер.
- Что, батюшка? - ехидно спросила Елизавета.
- Без ножа ты меня режешь!
- Не я, милый. Не я тебя режу... Таково коллегия решила! Не все ты
един - есть еще глас коллегиальный, глас божий.
- Как же я такое Вильямсу отдам? С какими глазами?
- С твоими-то глазами только и отдавать такое... Неси! Делать нечего.
Бестужев в одиночестве выхлебал графин вина и объявил потом Вильямсу:
- Государыня наша, кроткия сердцем Лисавет Петровны, в глубокоразумии
своем, высочайше указать соизволили...
И - после вступления - огорошил его "Декларацией". Вильямса, уж на
что был крепкий британец, чуть удар не хватил. Что было сил отпихивался от
дополнений к прежнему договору.
- Что скажет король? - кричал посол на канцлера. - За все услуги его,
оказанные вам неоднократно, могли бы, кажется, и лучше озаботиться об
интересах Англии в России!
- Никто не виноват, - отвечал Бестужев, - что Ванька Шувалов, а не я,
спит с государыней. "Декларация" суть происхождения чисто альковного, и
клянусь вам честью: мои руки чисты!
- Так сломайте этому Шувалову шею, - посоветовал Вильяме.
- Ему я шею свернул бы! А что с коллегией делать?.. Кончился скандал
тем, что Вильяме все-таки забрал документ, который уничтожал прежнее
соглашение. Посол просто испугался, как бы ему, упорствуя, не разорвать
вообще связь Лондона с Петербургом...
А старый канцлер империи вскоре стал играть черную роль продажного
предателя. Бестужев перестал думать о России.
- О себе, о себе надо подумать, - говорил он.
***

Бестужев боялся, что враги станут наговаривать на него тайно, и
думал: "Как вызвать врагов из тени на яркий свет? В открытую-то, -
казалось канцлеру, - я их всех поодиночке расколошмачу..." И он предложил
Елизавете избрать при дворе Конференцию из людей, которые бы "наипаче ея
высочайшую доверенность к себе имели". Этим канцлер вызывал огонь на себя,
чтобы, рискуя, определить, где расставлены против него батареи.
Конференция собралась: два брата Бестужевы-Рюмины, вице-канцлер
Воронцов, Трубецкой, Бутурлин, Голицын, Апраксин, братья Шуваловы и
великий князь Петр Федорович. Но первое же совещание обернулось палкой о
двух концах, и один конец ее хлобыстнул прямо по канцлеру. Все члены
Конференции как с цепи сорвались: так и кидались на канцлера, так и грызли
его... Елизавета же, пока вельможи там насмерть бились, сидела -
помалкивала.
- Коли мы деньги берем от Англии, - оправдывал себя Бестужев, - то
уж, вестимо, Англия вправе и войска наши посылать туда, куда ей надобно. А
без субсидий ейных - что мы, господа высокая Конференция? И посрамления
чести русской не вижу в том.
- С каким лицом деньги брать? - спросил его Шувалов.
- Деньги будем брать, имея лицо индифферентное, как будто и без этих
денег прожить можем.
Встал от стола граф Петр Шувалов, всей русской артиллерии
генерал-фельдцейхмейстер, и отвечал канцлеру так:
- Народ есть главная сила в государстве, и тратить ее следует с
разумной умеренностью... Мы, слава богу, не курфюрсты немецкие, кои своих
мужиков на сторону продают и за калечение их денежную выгоду имеют. Это
при Остермане такие подлые порядки на Руси завелись! Дохнул наш солдат на
Рейне-реке, у черта на рогах, а.., за што? За конжурации "Конжурации -
комбинации." венские!
После Шувалова вскочил родной брат канцлера - Ми-хайла Петрович
Бестужев-Рюмин и прокричал в неугасимой лютости:
- Англо-русский альянс похерен сам по себе альянсом Пруссии с
Англией, и канцлеру столь великой державы, какова есть Земля Русская, не
пристало в деньгах унижаться... И ты, братец, сердечней был бы в политике,
коли не имел бы личной выгоды!
Отомстил. Брат брату - отомстил. И тут.., раздался сухой треск
пергамента. И тут.., закружились, оседая, клочья рваных бумаг. Это
Елизавета, ни слова не сказав, уничтожила конвенцию.
Она ее просто порвала на куски. И разбросала эти куски.
- Бог видит, - сказала она со слезами, - что я невиновна. Я порвала
только бумагу, но король аглицкий порвал нашу дружбу. Денег из одного
кошелька с Пруссией - не брать! И войне с Фридрихом - быть: готовьтесь,
люди!..
Только один Михаил Воронцов малость помялся при этом.
- Позволяет ли состояние империи нашей эдакую трату людей и денег? -
вопросил он у Конференции осторожно.
Но на эти слова робкого вице-канцлера даже не обратили внимания.
Конференция была едина в мнении: Пруссию вернуть в ее старые границы,
отбросить армии Фридриха от рубежей, чтобы король не зарился на русскую
Прибалтику, а Польшу просить, дабы пропустила через земли свои войска
русские на просторы Европы, где Фридриха они бить станут...
Вопрос о войне России с Пруссией был решен коллегиально.
***

Курьер британского посольства, спешивший из Петербурга в Лондон,
всегда имел привычку задерживаться в Берлине. Совсем ненадолго, - пока сэр
Митчелл (посол английский при Фридрихе) успевал снять копии с депеш
Вильямса, чтобы тут же отвезти их в Потсдам - лично в руки королю
Пруссии...
Так было и на этот раз.
Фридрих прочел "Секретную декларацию Елизаветы" в скорбном молчании,
но спокойно. И так же невозмутимо заметил Митчеллу:
- Россия, еще не начав воевать, уже начала одерживать победы.., хотя
бы перьями!
- Я вас не понял, сир, - поклонился ему Митчелл. Король искоса глянул
на дипломата:
- Бросьте, Митчелл! Вы меня хорошо поняли... Посол склонился еще ниже
и промолчал, пряча лицо.
- Эта декларация России, - продолжил Фридрих, - делает ваш договор с
русскими совсем бесплодным. Вы напрасно старались, заключая его! Но
декларация ставит под смертельный удар и мой договор с вами. Выходит, я
тоже напрасно старался, заключая его с вами... Может, скажете, что опять
не поняли? Тогда мне пришлют в Берлин другого посла, который окажется
понятливее вас.
Митчелл пытался возражать, но король остановил его:
- Я не рассчитывал на дружбу с Россией, но теперь она не желает
оставаться даже нейтральной. Она очень активна, эта страна! Я отсюда слышу
скрип перьев, но скоро зазвенят шпаги! Вы, англичане, как всегда,
укроетесь на острове, а все колотушки достанутся мне одному...
- Ваше величество, - сказал Митчелл, - в Лондоне желают отозвать из
Петербурга сэра Вильямса, как неугодного более двору Елизаветы. Он не
сумел предупредить события!
- Вильямса, - ответил король, - можно было бы убрать из России, если
б Англия имела в запасе дипломата лучшего, чем он... Но пока Вильяме
остается лучшим дипломатом вашего королевства, отзыв его нежелателен.
Удаление его было бы несчастием для "молодого двора" в Ораниенбауме,
который питается исключительно его добрыми советами...
Ораниенбаумское семейство издавна занимало воображение короля: помощь
ему надобно ждать именно оттуда - из Ораниенбаума.
И великий князь Петр, и великая княгиня Екатерина были его
родственниками... Фридрих знал, как его боготворит Петр!
Короля навестил друг детства Финк фон Финкенштейн:
- Фриц, что ты скажешь теперь? Не я ли предрекал тебе одиночество? Ты
приобрел много денег, но зато растерял союзников. Кто поможет тебе в твоих
будущих битвах?
- В том колоссальном предприятии, какое я задумал, деньги будут
нужнее друзей, - ответил Фридрих. - Пророк все-таки я, а не ты... Я
распланировал свою игру до мелочей. Но не мог же я предвидеть вот эту
пакость!
И он перебросил другу копию с "Секретной декларации".

Когда придет великий Фриц
И хлопнет лишь по пузу -
В кусты от пушек побегут
Русаки и французы...

...Читатель, не узнаешь ли ты в этой песне прародительские мотивы
мюнхенского Хорста Весселя?

НАЧАЛО СОЮЗА

Елизавета, которая так и умерла, не слишком-то доверяя картам, где
королевство Англии рисовалось в окружении воды, - вряд ли она понимала все
величие своего времени.
Но она была "дщерь Петрова", и это во многом определяло ее поступки.
Елизавета зачастую двигалась на ощупь - зато хорошо осязала предметы.
Историки дружно изругали ее за гардероб из 45000 платьев, однако не
забыли отметить и устойчивый патриотизм этой сумбурной натуры.
Конференция при русском дворе работала, и отныне голос Елизаветы,
весьма авторитетный в Европе, был лишь эхом коллегиальных решений. И надо
сказать, что последние годы ее жизни этот голос звучал сильно и верно.

***

С глазу на глаз императрица дала секретную аудиенцию венскому послу
графу Эстергази: Россия согласна представить Вене проект наступательного
союза, и (будет Франция выступать заодно с ними или не будет -
безразлично)...
- А я хочу начать войну в этом году, - заявила Елизавета.
- Вы понимаете, - отвечал Эстергази, - все страдания моей
императрицы: она каждый день плачет, вспоминая о Силезии, которую у нее
отняли пруссаки. Мария Терезия плачет не одна - вместе с нею рыдает и
супруг ее, который, как император всегерманский, с горечью наблюдает за
Пруссией, желающей возыметь первенство над всеми германскими княжествами...
Елизавета заговорила, что союза Вены с Петербургом мало; необходимо
притянуть на свою сторону Версаль, надо сделать этот союз тройственным и
страшным для "безбожника Фридриха".
- Подозреваю, - толковала Елизавета, - что король и в церкви-то,
кажись, не бывал ни разу! Фрицы берлинские новомодники в политике стали:
чуть что понравится у соседа - берут силой, а сила в политике хороша лишь
тогда, когда ты прав. Россия такую правду имеет: нам не бывать спокойными,
пока не перельем бурду прусскую в мехи старые, где она и пусть себе
киснет...
Вскоре Австрия с Францией заключили Версальский договор, и
Великобритания тут же объявила войну Версалю (впрочем, эта война уже
тянулась давно, сейчас ее закрепили на бумаге). Россия же спешно стягивала
войска в Ливонии. Перекинув за плечи сапоги, шагали по весенним проталинам
солдаты; прыгали по ухабам кареты с генералами; дремно выступали из дубров
верблюды астраханские, волоча за собой по песку и кочкам "секретные
гаубицы" - творение хитроумного Петра Шувалова.
Любимых ею гренадер Елизавета сама провожала в поход. В высоких
ботфортах, при офицерском шарфе, в штанах и в треуголке с пышным плюмажем,
императрица стояла у бочек с вином. От легкого утренника зарделись ее щеки
- крепкие, как у деревенской молодухи. Гренадеры подходили к бочке по
очереди. Тут она ковшик винца зачерпнет и руку протянет на закуску.
Солдат вино выпьет и уколет ей руку усами, целуя:
- Ну, уважила, Лисавет Петровны! Краса ты наша писаная...
К полудню от колючих поцелуев рука распухла, императрица уже нетвердо
на ногах держалась. Все черпала да черпала из бочек, пока спьяна не
утопила ковшик: увели ее, спать уложили.
Шведский граф Горн спрашивал у Елизаветы при свидании:
- Стокгольм обеспокоен: противу кого собираете войска?
- Исполните обязанность свою, - отвечала Елизавета, - и успокойте
двор своего короля: никаких видов на Швецию мы не имеем. Нам другие
сверчки в уши верещат - не ваши сверчки!
Горн поспешил успокоить своего короля и взволновал прусского (тайным
шпионом которого он состоял). Фридрих окончательно убедился, что русские
медведи вылезают из своей заснеженной берлоги.
В это смутное при дворе время, посрамленный и жалкий, Бестужев
доверялся лишь одному Вильямсу.
- Какое несчастье для России, - говорил он, - что фаворитом у нас
Шувалов: любит парижские моды, читает Вольтера и философствует с
Ломоносовым о стеклах и звездах... Тьфу их, умников этих! То ли дело был
свинопас Разумовский: бочку целую выдует, спать ляжет и ни во что не
мешался.
В пику канцлеру началось быстрое возвышение Михаила Воронцова. Без
стука вхожий к императрице, этот человек сделал "карьер" в два спохвата:
женитьбой на буйной алкоголичке Анне Скавронской (что доводилась Елизавете
сестрой двоюродной) и еще тем, что в памятную ночь переворота 1741 года,
когда сшибали с престола малолетнего царя Иоанна Антоновича, Воронцов
стоял на запятках саней дочери Петра...
В один из дней - весенний, ростепельный - на пороге кабинета
Воронцова появился человек. Знакомый. Где-то вице-канцлер его уже видел.
Тогда он был одет скромно, а сейчас - о боже! - каким франтом стал.
- Простите, сударь, я запамятовал ваше имя.
- Дуглас, - поклонился незнакомец с ухмылкой. Времена изменились, и
Воронцов встретил его, как долгожданного друга. Не знал, куда и посадить
Дугласа.
- Итак, дорогой библиотекарь, - спросил любезно, - какие издания в
Париже вышли за последнее время? Дуглас, торжествуя, извлек письмо.
- Лично от короля! - возвестил он.
Воронцов протянул руку, но Дуглас письма ему не дал.
- Лично императрице! - сказал он. Вице-канцлер с опаской глянул на
двери:
- Вы неосторожны. Я не могу поручиться, что нас не слышали слуги...
Впрочем, - спросил он, - под каким соусом прикажете мне подать вас к столу
императрицы?
- Хотя бы как путешественника.
- Государыня наша вояжиров не жалует. Это неудобно. А чтобы
представиться ко двору, надобно иметь чин!
Чина тоже не оказалось, и Дуглас увидел, что Россия вдруг быстрее,
чем он мог ожидать, стала снова уплывать от Франции.
- Ради высоких целей мира в Европе, - совсем увял Дуглас, - я
согласен признать себя даже курьером из Версаля.
- Курьер не пройдет дальше лакейской... Ах, какая досада! - искренне
огорчился Воронцов. - Все было бы так хорошо, и.., нет чина! Извините,
сударь. Вы будете моим дорогим гостем. Я весь к вашим услугам. Велите
только - и любимую дочь подам с трюфелями. Но без чина, посудите сами, как
же я введу вас в покои ее величества, помазанницы божией?
Дуглас размахнулся и шлепнул письмо короля на стол.
- Будьте уж тогда курьером.., вы! - вздохнул иезуит.

***

Воронцов передал письмо Елизавете со словами:
- Этого мы ждали много лет...
Пальцы императрицы вздрагивали, когда она разворачивала послание
короля Франции. Восемь лет две страны, духовно связанные музыкой,
литературой, театром, живописью, модами, - не имели связи в политике...
Разве это мыслимо? Она много слышала о Людовике дурного (впрочем, Людовик
слышал о ней не менее), но в юности Елизавета считалась его нареченной
невестой. И кто знает? - быть бы дочери Петра королевой Франции, никогда
не покушала бы пирогов с визигой, жирных кулебяк да расстегаев, не
поморщилась бы с похмелья от чухонской клюковки.
"Так и бог уж с ней - с этой Францией!.."
Людовик начинал письмо круто: гнать и гнать императрице от себя
Бестужева - вот первое, что бросилось в глаза Елизавете. А потом
ласковости о ней, заботы о здоровье и прямые слова, что пора обменяться
посольствами.
С поспешностью, поразительной для этой лентяйки, Елизавета отвечала
королю в том же дружеском духе; она сулила Людовику "постоянную и
искреннюю дружбу" между Россией и Францией. Но про Бестужева - ни слова.
- Сор из избы русской нечего по чужим дворам таскать... Михаила
Ларионыч, - велела она Воронцову, - поищи человека, в обхождениях
привычного, чтобы его в Париж отправить. Худого не надо, а хорошего тоже
не пошлем. Ищи с таким чином, что и Дуглас, - ни рыба ни мясо. Но
Бестужеву о том - ни гугу! Человек сей отклеился от меня, словно пластырь
паршивый...
Но Бестужев не желал сдаваться. Канцлер он или не канцлер?
- В самом деле, - утверждал он повсюду, - что волками-то на меня
смотрите? Коли затеяли поход на Фридриха, так не я ли был врагом Пруссии
все эти годы? Лондон подгадил малость, но торговля да старые долги не
разорвут союз России с Англией. Вот Франция только...
Он люто ненавидел Францию, как извечную соперницу любимой им Англии.
Но был бессилен что-либо поделать, ибо Елизавета начала любезности с
Людовиком за его спиной. Людовик секретничал от своих министров, а
Елизавета, как черт от ладана, пряталась от своего канцлера.
О век осьмнадцатый, торжественный и темный, когда политика самым
верным ключам предпочитала воровские отмычки!..

***

Нужного для посылки в Париж человека Воронцов отыскал в своем же
доме. Каждому ленинградцу знаком этот дом на Садовой, - мрачный и
приглушенный, стоит он в глубине сада, за высокой решеткой, а напротив
протянулись магазины шумного Гостиного двора. Это здание бывшего Пажеского
корпуса, а в описываемое нами время - фамильный замок-дворец графов
Воронцовых...
В одном из залов этого дворца учитель Бехтеев давал урок российской
грамматики двум девочкам-подросткам. Двоюродные одногодки, они сидели
напротив скромного учителя в креслах, обтянутых фиолетовым лионским
бархатом. Одна из них (уже тогда с задатками неземной красоты) стала позже
графиней Строгановой и была отравлена ядом в трагической любовной истории.
А другую читатели хорошо знают... Вертлявая и кислая девочка с раздутыми,
как яблоки, щеками, она стала впоследствии (под именем княгини Дашковой)
известна всему миру - как президент Российской Академии наук, первая в
мире женщина, занимавшая такой высокий и "не женский" пост...
Бехтеев читал девочкам сказку про Ерша Ершовича, когда в детскую
вошел вице-канцлер и сказал по-французски с прононсом:
- Сударь, мне хотелось бы поговорить с вами... Учитель не растаял
перед вельможей, как масло на солнцепеке:
- Ваше сиятельство, здесь идет урок великого языка, сиречь
российского! Не пренебрегайте же им.
- Извини, друг мой, - перешел Воронцов на русский. - Но ты и впрямь
нужен мне... Скажи: не манит ли тебя миссия в Париж, где твой ум и
эрудитство весьма были бы пригодны? - Ив кратких словах он дал понять,
какова будет эта миссия.
Бехтеев ответа не дал, - должен обдумать.
Поздно вечером, когда вице-канцлер уединился для сна отдельно от жены
(снова запой), Бехтеев нагрянул к нему в покои.
Согласный ехать в Париж, он развернул лист бумаги:
- Я все измыслил, ваше сиятельство, а о чем мыслил - тому следуют
пункты... Первое, - провозгласил Бехтеев. - Ежели в Париже потребуют от
меня рукописно, то с чем я прислан?
- А мы сочиним мемориал на имя министра Франции Рулье.
- Пункт вторый, - внятно читал Бехтеев. - Употреблять ли мне о своей
персоне термины, како: прислан я от ея императорского величества Елисаветы
кроткия или же токмо от вашего сиятельства в Париж направлен?
Воронцов подумал, что посоветовать. Усмехнулся:
- А ты, Федор Дмитрич, схитри: будто бы от меня прислан, а ежели
вникнуть, то будто и матушка тебя послала... Внял?
- Внял, - кивнул Бехтеев. - Статья далее: каким образом отвечать мне
о том трактате, коим вавилонски связала себя Англия с Фридрихом? Дураком,
што ли, прикинуться? Или же выказать Версалю все презрение свое,
россиянина достойное?
- В этом случае так держись... - поучал его Воронцов. - Мол, трактат
сей немалое шумство у нас вызвал, и с Лондоном изъяснения еще чинятся. И
плечом эдак пожми, будто удивлен!
- И еще пункт, - ровно читал Бехтеев. - Каково мне держать персону
свою, ежели версальцы меня станут пытать об аглицких субсидиях?.. Как тут
мне быть?
Вопрос был сложный, и Воронцов не сразу нашелся.
- Тут хитроумным Вольтером будь. Отвечай по всей тонкости
философской. Мол, затем и отпихнулись от денег лондонских, потому как
теперь от Франции брать желали бы! Но, смотри, - погрозил Воронцов
Бехтееву, - о денежном предмете возвещай деликатно, ибо французы - не
англичане, и в долг дают всегда с потугами, будто ежа против шерсти рожают.
- Все ясно, а лишних бумаг в дорогу не надобно! И тут же, над
пламенем свечи, Бехтеев испепелил свои "секретные пункты". Легкий на
подъем, он поскакал в Париж, дабы занять там положение, примерно равное
тому, в каком находился Дуглас в Петербурге... "Без чина"!

***

Вот что достойно удивления: две великие страны накануне большой войны
сходились для союза с помощью двух.., гувернеров. Два никому не известных
учителя (совсем не дипломаты!) протягивали первую ниточку дружбы между
судьбами Франции и России. Именно благодаря им, этим гувернерам, впервые
за всю мировую историю Россия и Франция должны были сражаться в одном
лагере.

СУЕТА СУЕТ

Лондон отнесся к "Декларации Елизаветы" с высокомерием бесподобным;
этот важный документ был возвращен обратно с такими словами: "Коли договор
единожды уже ратифицирован императрицей, то он не нуждается в довесках
дополнительных соображений..." Елизавета обозлилась, стряхнула лень.
Сидела на всех Конференциях, больше слушая; читала все, написанное мелким
и крупным шрифтом. Она воодушевилась! На протоколах все чаще появлялась ее
резолюция: "Быть по сему", - и, таким образом. Конференция обретала
законодательные права, как и сенат.
Императрицу подстегивало и чисто женское уязвленное самолюбие: этот
наглый "затворник из Сан-Суси" сочинял на нее неприличные эпиграммы, в
которых и последнего фаворита Шувалова не пощадил. Елизавета не знала, что
эти пасквили на нее сочинял саксонский канцлер Брюль, выдавая их за
Фридриховы; сам же Фридрих писал эпиграммы только на маркизу Помпадур и
даже не скрывал своего авторства...
Совсем неожиданно в Конференции раздался протест против войны.
Великий князь Петр Федорович, всегда готовый угодить Фридриху, стал
ратовать против союза с Францией; державная тетка резко осадила его на
полуслове:
- Сядь и не болтай, чадушко! Все вершится, как божьей воле угодно, и
тебе ли перечить нам в делах столь важных.
- А тогда, - ответил племянник, кривя губы, обезображенные оспой, -
мне здесь нечего делать... Я могу и уйти!
- Окажи милость, - сказала Елизавета. - Освободи нас...
В злости балбес примчался в Ораниенбаум и тут же в письме к Фридриху
изложил все планы России и все свои обиды на тетку. Явная подготовка
России к войне вызвала панику даже не в Сан-Суси - нет, в ужас пришла
союзная Вена.
Граф Эстергази был растерян: он никак не ожидал от русских такого
воинственного пыла. Рвение России как можно скорее разделаться с Фридрихом
совсем не входило в расчеты австрийской дипломатии. Сначала, еще до боевых
действий, Мария Терезия желала поспекулировать между Петербургом и
Версалем, дабы обогатить венскую казну, а потом уже воевать. А пока
Эстергази должен был одергивать Елизавету, чтобы Фридриха она не дразнила.
Венский канцлер Кауниц слезно заклинал Елизавету в письмах: "Ради
бога, не вздумайте тревожить Фридриха!"
Бестужев-Рюмин тем временем, подхваченный новым быстрым течением,
плыл по реке, для него еще неведомой, но упорно цеплялся за старые коряги.
"Лучше потонуть богатым, нежели в бедности!" - говорил он. Вильяме был
поражен алчностью этого человека, тем более что нахлебников у короля
Англии заметно прибавилось. Великая княгиня Екатерина Алексеевна оказалась
ужасной мотовкой и тоже обходилась англичанам в копеечку. Бестужеву-Рюмину
Вильяме сказал честно:
- Дорогой друг, парламент моего короля согласен платить вам
пожизненный пенсион при одном условии: если вам удастся вернуть политику
России в ее прежнее традиционное русло...
А что мог поделать сейчас канцлер? Да ничего, ибо Россия уже
развернула штыки на Пруссию. И тогда старый хапуга, словно избалованный
кот, вдруг переменивший хозяина, стал тереться вокруг графа Эстергази.
Бестужев только что не мурлыкал, но по его изогнутой спине было видно,
чего он добивается от австрияков. И просил-то канцлер на этот раз сущую
ерунду - всего 12000 в червонцах (золотом, конечно).
Дали? Нет, не дали.

***

Дуглас таился по особнякам русской знати. Шереметевы, Чернышевы,
Шуваловы, Бутурлины, Нарышкины - все приглашали его за стол, но место за
столом отводили далеко не первое. Дуглас (человек без чина!) не знал, за
кого себя выдавать, а вельможи не знали, за кого его принимать. На всякий
случай - ешь, пей и отвечай, коли тебя спросят.
Зато никого не принимали так хорошо, как Понятовского. Секретарь
Вильямса быстро освоился со своим положением, а любовь Екатерины придавала
ему особую привлекательность в глазах общества. Об этой любви уже знали -
даже в Берлине.
Однако Понятовский очень не нравился императрице Елизавете, которая
называла его не иначе, как... "партизан" (очевидно, за лихие набеги на
Ораниенбаум). Шувалову она сказала:
- Странных "англичан" находит для себя Вильяме. А матка его - из
Чарторыжских? Тоже, видать, хороша курвища. Нешто моя невестка из русских
никого не могла выбрать? Погляди-ка, Ванюша, как резво пляшет князь
Капчуков... Разве же плох? Ай да князь!..
Екатерина же в это время переживала пору страстной любви, какой не
знала раньше. В ослеплении своем ничего не желала видеть, кроме красивого
поляка.
О-о, пусть попробуют отнять у нее эту любовь... Гнев будет страшен,
непоправим! Узы этой любви держались в руках британской политики, шагавшей
по Европе в обнимку с планами Пруссии. Отсюда был один шаг до
предательства, и Вильяме терпеливо выжидал, когда этот шаг будет сделан.
Он был практик и держал любовь Екатерины на своей ладони, словно взвешивая
ее.
Однако хитрый Вильяме видел в ней только женщину - он проморгал в
Екатерине политика! Вильяме поначалу не подозревал, что любовь - совсем не
главное в жизни великой княгини. Даже среди безумств любви Екатерина
оставалась твердой и последовательной. Она всегда знала, что ей нужно, - в
этом была ее сила!
Ох, как умела рисковать эта женщина! На очередном маскараде при
дворе, когда Вильяме устало уединился от танцующих, прямо в ухо ему
прозвучал чей-то приглушенный шепот:
- Помогите мне занять русский престол, и я вас утешу...
Посол вздрогнул. Перед ним стоял арлекин в пестром домино. В прорези
маски сверкали жадные молодые глаза - глаза Екатерины.
- Вы слышали, посол? Я сказала, что вас утешу...
- Вы слишком откровенны, - отвечал Вильяме. - А на каждом моем ухе,
словно серьги, болтаются шпионы императрицы!
В испуге он бежал с куртага. Но едва вернулся в посольство, как Лев
Нарышкин передал ему записочку от великой княгини. Вернее - план
государственного переворота, едва только Елизавету постигнет очередной
приступ болезни. Вильяме понял, что у Екатерины все уже готово. Она
подсчитывала: сколько нужно солдат, какая сигнализация, кого сразу
арестовать, когда и где принимать присягу. "Как друг, - заканчивала
Екатерина, - исправьте и предпишите мне то, чего не достает в моих
соображениях".
Вильяме даже не знал, что тут можно исправить или дополнить. Это уже
заговор, настоящий заговор, и не принять в нем участия было бы для посла
Англии большой ошибкой. Громадный корабль России еще можно развернуть на
старый курс - только сменить капитана! И тут появилась в небе комета; ее
давно ждали, о ней писали в газетах ученые, она волновала умы и сильно
действовала на суеверие Елизаветы Петровны.
- Быть беде.., быть, быть, - охала императрица. - Комета - смерть
моя! Господи, неужто к себе меня отзываешь?..
Здоровье ее действительно пошатнулось, и Вильяме поспешил обрадовать
Екатерину:
- У кого вода поднялась в нижнюю часть живота, тот уже человек
обреченный. Ваши шансы растут...
Английское золото теперь звенящим потоком ринулось в покои великой
княгини. Екатерина играла, как загулявший поручик гвардии, получивший
сказочное наследство. Ела второпях. Не досыпала. Даже любовные цидулки и
те писала на карточных рубашках. Долги лиходейки быстро росли, но денег
все равно не хватало.
- Мне уже неудобно обращаться к вам, - говорила Екатерина Вильямсу,
но все же обращалась...
Издалека - через шпионов - Фридрих пристально следил за событиями при
"молодом дворе". Вильяме действовал по указке короля, завершая отрыв
"молодых" от двора Елизаветы; теперь Екатерина заодно с мужем должна была
служить Фридриху.
И в этот момент у нее, рвавшейся к русскому престолу, вдруг появился
враг. Враг ее любви... Шевалье де Еон прибыл морем в Петербург, и
Екатерина при встрече с ним говорила о лошадях. Она знала лошадей и любила
их. Под конец она воскликнула:
- Нет ни одной женщины в мире смелее меня! Я вся полна необузданной
отваги...
Вот что записал в этот день де Еон в своем альбоме:

"У нее блестящие глаза - глаза дикого животного; лоб высокий, и, если
не ошибаюсь, на нем начертано долгое и страшное будущее... Она приветлива,
но когда подходит ко мне, я в безотчетном движении отступаю назад: она
наводит на меня страх..."

Екатерина же в этот день никаких записей не делала. Вернулась к себе
радостно взволнованная. Сегодня императрица опять не вышла к столу - ей
плохо, а комета летит н летит по небу.

ШЕВАЛЬЕ В ПЕТЕРБУРГЕ

Вот теперь нам исторически точно известно, что де Еон прибыл в
Петербург, и не в женском, а в мужском одеянии.

***

Английский жеребец стучал копытами в палубу, гнусаво блеял меринос и
дружно лаяли семнадцать датских догов. Вся эта живность плыла морем в
подарок великому князю Петру Федоровичу. Капитан утопил в море компас, был
пьян и спал у ржавой пушки. В таком состоянии, потрепанный штормом,
корабль вошел в Неву.
- Впрочем, - рассказывал о себе де Еон, - я приехал бодр и свеж,
словно прогулялся не далее Сен-Клу. Кавалер Дуглас, видя, как я схожу на
берег со шпагой на боку и шляпой под локтем, в белых чулках и напудренном
парике, подумал, наверное, что перед ним парижский жентильом, только что
сошедший с галиота возле Пон-Рояля, чтобы прокатиться по Тюильри!..
Дуглас сразу впряг его в работу, - шла подготовка "бабьего союза", -
для борьбы с Фридрихом надо было сдружить таких разных женщин, как
Елизавета, Мария Терезия и маркиза Помпадур (явно заменявшая Людовика)...
Де Еон незаметно вкрался в доверие к вице-канцлеру.
- Да будет вам известно, - говорил он Воронцову, - что время от
времени я бросаю перо и хватаюсь за шпагу. Не мне судить, Аполлон или Марс
сильнее. Но министр Рулье, при отправлении моем в Петербург, советовал мне
предложить свои услуги фехтовального мастера великому князю Петру
Федоровичу... Пусть, соперничая с французом, великий князь расположит свое
сердце к рыцарской Франции!
Вице-канцлер поморщился:
- Вы плохо осведомлены о симпатиях великого князя. Если бы вы
привезли ему одну пуговицу с мундира прусского солдата, ударили бы дробь
на барабане и распили с ним пива, - о, тогда, уверяю вас, вы стали бы его
другом...
Дуглас, трясясь над каждой копейкой, своего стола от жадности не
заводил, таскал де Еона за собой по домам вельмож, где они и нахлебничали.
Вскоре де Еон сделался незаменимым на всех попойках. Пил он в это время
много - гораздо больше, чем ожидали от человека с внешностью девушки. Но
так как рядом с ним мужественно напивались женщины, то на это никто не
обращал внимания.
В Аничковом дворце случилось быть на попойке у отставного фаворита
Разумовского, которого любила когда-то Елизавета, - так любила, что
патриарху в Константинополь даже написала: дозволь, родимый, Лешеньке
моему в постные дни мясцо кушать, и разрешил патриарх: ешь! Обнаглел
экс-фаворит настолько, что в исподнем гостей встречал. А жены гостей его
загодя по церквам свечки ставили, чтобы вернулись их мужья от Разумовского
живы, не до смерти покалечены.
Здесь же, в Аничковом дворце, де Еон встретил и Понятовского. Поляк
был действительно очарователен: какие мохнатые ресницы, какие жесты и
томный голос; как небрежно и красиво сбрасывает он плащ. Медали и движение
комет, нумизматика и обломки древности, Макиавелли и декорации Валериани -
Понятовский обо всем имел суждение. Но это был неглубокий ум, и де Еон
понял, что перед ним просто хороший начетчик с прекрасной памятью. И не
отказал себе в удовольствии съязвить:
- Ваш ум напоминает мне каботажное плавание. - За столом притихли
гости. - Да, - продолжил де Еон, - вы плаваете лишь вблизи берегов, но
страшитесь выплывать над пучинами.
Понятовский вспыхнул, и румянец еще более украсил его:
- Если бы мне заявил это Вольтер...
- Вам это заявил человек, заслуживший похвалы Вольтера! - опередил
его де Еон, но, чтобы избежать скандала, столь невыгодного сейчас, он
покинул попойку...
Слава его пера до Петербурга еще не докатилась, и свои книги де Еон
обнаружил только в кабинете Ивана Шувалова. "Ночной император" России был
человеком странным: он разломал медаль, выбитую в его честь, он отказался
от графского титула, он хлопотал об открытии гимназий, он строил Академию
художеств, но известный Чуди-Люсси-Пютланж печатал в "Литературном
хамелеоне" статьи Шувалова о.., философском камне.
И потешался меценат побоищем двух славных гладиаторов - Сумарокова и
Ломоносова! Резкая тень и резкий свет.
Де Еон же приглянулся Шувалову тем, что, как истый бургундец, не мог
испытывать отвращения к вину. Ни днем, ни ночью! Шувалов успокоился, когда
свалил кавалера под стол русским зверобоем, настоянным на порохе. А
однажды на половине фаворита, в домашнем затрапезе, появилась Елизавета, и
де Еон понравился императрице больше Дугласа. Воронцов теперь Дугласа
только выслушивал, но совещался больше с де Еоном, и звезда иезуита, еще
не успев разгореться, уже погасала. Стоило ему открыть рот, как решительно
выступал де Еон:
- Мой коллега, очевидно, не совсем правильно инструктирован. Мои же
инструкции, как более новые, говорят иное...
Шувалова издавна занимали связи с Вольтером. Россия не имела еще
своей истории царствования Петра I, и Елизавета, как "дщерь Петрова",
поощряла своего любимца в этом занятии. Именно в эти дни русский двор
отпустил Вольтеру 50 000 чистым золотом за написание книги о
преобразователе Отечества. Это было очень кстати сейчас, на острие войны,
- привлечь внимание Европы к государственным задачам России, и Петербург
покупал через Вольтера лучшее по тем временам перо мира "Вольтер не
оправдал надежд: его история Петра I - это, скорее, высокопарная сказка,
нежели историческое исследование.".
Шувалов велел допустить де Еона до русских архивов. Чиновники снимали
для Вольтера копии с петровских документов. Русская история поразила де
Еона своей закономерностью в развитии интересов государственности. Атташе
еще не определил к ней своего отношения, но решил заняться ею - на досуге.
Однажды ночью брызнули из рам стекла, дунуло ветром, и три выстрела
подряд разорвали тишину. Де Еон повалил свечи, сдернул со стула Дугласа.
Позже они вынули из своих подушек три громадные, еще горячие пули.
- Это в меня! - колотило Дугласа. - Вильяме.., в меня!
- Вы ошиблись и здесь, мой почтенный падре. Не забывайте: вы только
швейцар при дверях во французский ресторан, а стряпать на дипломатической
кухне приходится мне...
Покушение на французов не осталось загадкой истории, и позже планы
убийства миссии были обнаружены, как и следовало ожидать, в бумагах
канцлера Бестужева-Рюмина.

***

Потом у них болели животы - они стали бояться отравления. Дипломаты
запаслись в аптеке куском мышьяка. Каждое утро натощак де Еон с Дугласом
скорбно лизали его по очереди. К концу переговоров в Петербурге они с трех
лизаний дошли до сорока, делая себя невосприимчивыми к ядам. Тогда к
подобному способу прибегали многие, искушаемые в тайнах секретной политики!
Исподволь де Еон начал копать яму под секретаря английского
посольства - прекрасного Пяста.
- Зачем вам это нужно? - испугался Дуглас.
- Понятовский раздвинул свою постель на всю Европу. Именно через него
тянется цепочка преступлений до Лондона и Берлина!
- Бросьте, - волновался Дуглас. - Куда вы пишете?
- Я пишу в Варшаву. Там послом от Версаля человек огня и железа -
граф Брольи, пусть он вмешается в это дело...
Дуглас выхватил бумагу из-под руки де Еона:
- Вы не знаете Екатерины! Она не простит нам этого...
- Защищайся, негодяй! - И кончик шпаги уперся в кадык. - Ты осмелился
назвать меня болваном?
- Я не говорил этого.., клянусь! - шептал Дуглас.
- Нет, вы говорили...
Кое-как поладили. Де Еон связался с Варшавой, откуда в отозвании
Понятовского его поддержал граф Брольи. Как выяснилось, Понятовский уже
побывал в сарданапаловых объятиях сэра Вильямса, и де Еон стал трезвонить
этой новостью по Петербургу.
Случилась тут поездка в Кронштадт, где было обильное возлияние.
Понятовский спьяна сам ускорил свое падение. За столом он стал бранить
польско-саксонского короля Августа III и его канцлера Брюля:
- Они не гнушаются грабить польское шляхетство. По матери, урожденной
Чарторыжской, я должен быть князем Острожским, а король с канцлером не
возвращают мне это княжество, которое приносит им миллионные доходы...
Де Еон это запомнил. Яма уже вырыта, осталось только спихнуть в нее
Понятовского. Атташе повел атаку на этот раз не с нравственной стороны, а
с политической.
- Я не понимаю, - трещал он при дворе, - как русские могут терпеть у
себя человека, который, являясь подданным Августа, состоит на службе
Англии, союзницы Пруссии? К тому же, клевеща на курфюрста саксонского,
Понятовский отнимает у России союзника.
Бестужев-Рюмин едва не сказал де Еону грозное "цыц".
- Сударь, - заметил он кавалеру, - у нас на Руси есть такое
присловье: всяк сверчок знай свой шесток.
Но было уже поздно: скандал дошел до ушей саксонского канцлера Брюля,
и тот отозвал Понятовского в Варшаву. Это был крепкий удар по Вильямсу,
рикошетом досталось и королю прусскому. Из сердца Екатерины Понятовский
вырывался с кровью.

ПРОСТОЙ РУССКИЙ ДВОРЯНИН

Вдали от интриг двора, свободный от влияний и подкупов, без пышности
и титулов, Федор Дмитриевич Бехтеев впрягся, как вол, в тяжкий хомут
русского дипломата на чужбине.
Перед отъездом Бехтеева выехал в Париж член Конференции и опытный
дипломат Михаила Петрович Бестужев-Рюмин (брат канцлера). Он отбывал в
Париж под предлогом свидания с женою, на которой за границей женился в
старости, "дабы в развраты модные не уклониться". Это был лишь предлог, -
на самом деле Бестужев-Рюмин имел поручение от двора следить за Бехтеевым,
не мешаясь в его миссию, но сразу поправить, если тот ошибется.
Бехтеев же, человек степенный, образованный и хитрый, имел сложнейшую
задачу. Вот какими словами его напутствовали в Петербурге: "Немедля свести
союз России с Францией, но оснований для этого союза не указывать; если же
Версаль начнет настаивать на характере будущих соглашений, то свалить все
на австрийского посла в Париже - графа Штарнберга". Действительно, с такой
задачей трудно было справиться даже опытному дипломату.
Бехтеев с первых же дней заметил, что в Париже не все чисто.
Проницательный ум обнаружил такую свару и вражду сановников, что.., куда
там России! В России-то - еще рай! Конти звал Бехтеева к себе, запрещая
являться к министрам. А министр Рулье требовал забыть Конти и предстать
только пред его ясные очи.
Бехтеев разрешил вопрос чисто по-русски:
- А ну их!.. Пущай сами за мной приедут...
Этот вывод начинающего дипломата оказался самым правильным. Французы
решили, что Бехтеев, столь упорно не вылезающий из своего дома, наверняка
очень большая шишка. И вот к нему с поклонами явился сам всемогущий Терсье
и долго махал перед Бехтеевым своей шляпой. Терсье сообщил, что мсье
Бехтеева давно уже ждут в Компьене, куда на летнее время, спасаясь от
жары, удалился двор короля...
Поехали.
Министр Рулье показался Бехтееву разумным и деловым человеком. Но
бумаги от Воронцова, присланные для вручения ему, он держал над пламенем
свечей, смотрел их долго на свет, словно выискивал потаенные водяные
знаки. Потом Рулье спросил:
- Чья эта подпись? Воронцова? Разве не Бестужев, а Воронцов состоит у
вас при иностранных делах?..
Бехтеев поговорил с минуту и - ахнул: Рулье ничего не знал о первой
посылке Дугласа в Петербург. Секретная дипломатия Людовика XV сама резала
крылья своим же министрам. Встал вопрос о представлении Бехтеева королю
"при утирании рук его величества". И в кабинете Рулье повторилась знакомая
история, какая была уже с Дугласом в кабинете Воронцова...
- Каков же ваш чин? - осведомился Рулье.
Бехтеев сознался: чин - так себе, надворного советника.
- А сие означает по табели седьмое место в ряду сановном.
Рулье был явно огорчен:
- Ладно. Мы представим вас королю как русского принца. Как звучит
слово "принц" по-русски? Князь? Итак, вы - князь...
Бехтеев не соглашался быть самозванцем.
- Тогда, - решил изобретательный Рулье, - вы предстанете перед его
королевским величеством как русский генерал!
- Зачем мне чужая посуда, коли своя имеется?..
Сошлись на том, что Бехтеев увидит Людовика XV как "простой русский
дворянин". Ни титула, ни чина договорились не упоминать.
Россия не имела в Париже посольства, - не было, следовательно, у
Бехтеева ни свиты, ни кареты. В наемном экипаже, несколько заробев, Федор
Дмитриевич прибыл ко дворцу, где к моменту "утирания рук" короля было
полным-полно блестящих карет дипломатов. Обер-камергер Флери показал
место, где следует встать русскому амбассадору.
Бехтеев послушно встал. Всем послам подали кофе. Бехтеев тоже принял
чашку. Пил стоя, прислонясь к стене, - никто не сидел. Кофе ему не
понравился: жиденько подают французы (экономят, видать). Знакомых не было.
Поболтать и душу отвести не с кем. Приткнулся русский учитель к стеночке и
помалкивал. Речь в уме готовил, которую он королю скажет.
Наконец - всем стадом - дипломатов запустили в спальню.
Король утирал руки на глазах всей Европы, король "оправлял краткия
молитвы". Послы, будто их подрубили, уже стояли на коленях. Но Бехтеев-то
- другой веры, византийской... "Что делать?" Тут Флери перчаткой ударил
Бехтеева по плечу, чтобы общей картины моления не нарушал, и гордый
схизмат преклонил колена в один ряд с католиками.
Словно замогильные тени, закрыв капюшонами лица, вошли духовники
короля; попадая слово в слово, вышколенные иезуиты вторили Людовику в
молитве (или Людовик им вторил?). Потом король поднялся, чтобы уйти...
- Дука Флери! - разволновался Бехтеев. - Доложите же его величеству
обо мне!
Флери нагнал Людовика, что-то шепнул ему на ухо. Король, недовольно
дернув плечом, вернулся к Бехтееву и буркнул что-то вроде:
- ..здоровье моей сестры Елизаветы?
Бехтеев согнулся в поклоне. А когда выпрямился, то увидел лишь..,
спину короля, который уходил, даже не дождавшись ответа. "Вот те раз!"
- Дука Флери! - Но дука Флери и след простыл. Бехтеев был возмущен:
помилуй бог, для чего же он кланялся? А король - тоже хорош голубь.
Воспользовался тем, что поклон глубокий, и бежал от разговора. А ведь мир
Европы - весь в этом разговоре: войне-то быть, людям-то страдать!
Но вместо короля распахнул объятия Бехтееву принц Конти.
- Наконец-то! - воскликнул черный рыцарь из Тампля. - Я обегал все
этажи, открыл и закрыл тысячи дверей, чтобы найти вас... Едем же, чтобы на
века покончить глупые распри!
Физиономия принца показалась Бехтееву весьма подозрительной, и в
Тампль он ехал с опаской. Да и недаром, как выяснилось. Конти болтал о чем
угодно, только не о делах.
- Польша.., корона.., жезл маршала.., герцог Бирон.., престол
Курляндии! - так и сыпалось с его гибкого языка...
Лакей выставил на стол оранжерейные дыни, кувшины с вином и золотое
блюдо с водой, в котором шустро плавали малюсенькие лягушата.
Бехтеев прибегнул к помощи тихой молитвы, когда слова произносятся
мысленно, не нарушая общего спокойствия.
- Скромные дары деревни Ла-Шез, - сказал Конти, придвигая лягушат к
Бехтееву. - Ничто так не помогает сварению желудка, как эти прелестные
лягушата... Я уже выработал проект союза Франции с Россией и скоро, -
посулил принц, - самолично явлюсь в Петербург, чтобы насладиться общением
с императрицей.
"Явись! - подумал Бехтеев. - Там Ванька Шувалов так шибанет тебя..."
- Высокий принц, - заговорил он, - думается мне, что для пущей
крепости альянса нашего необходимо заново перетасовать колоды. Заметил я,
что правительство короля Франции готово принять посольство российское, но
не желает отрывать от груди своей и янычар турецких. Россия же сего не
стерпит. Рабы славянские - на галерах султана, жены славянские - в гаремах
его томятся. Сколь веков стоном стонет земля Русская! А курфюрст
саксонский Август, он же король польский...
- Курфюрст не вечен! - подхватил Конти. - Польшу пора оторвать от
Саксонии. Стоит мне появиться на рубежах польских, как все конфедерации
сложат знамена к моим ногам...
"Болтун!" - решил Бехтеев и, возвратись от дипломатии секретной,
обратился снова к Рулье - к дипломатии официальной. Но и здесь Елизавета,
по недомыслию своей Конференции, подрубила Бехтеева под самый корешок.
Переговоры-то велись, но все через голову Бехтеева - Париж предпочитал
сходиться с Россией лишь через Венский двор. Бехтеев в Париже был отдан
под опеку австрийского посла графа Штарнберга.
Мешали и посторонние осложнения. Бестужев злобился и четких
инструкций из Питера Бехтееву не давал. А вице-канцлер Воронцов вместо
советов пересылал записочки от самой Елизаветы Петровны. "Как стирают в
Париже чулки без мыла? - спрашивала она своего посла. - Каких, узнай,
цветов ныне помады модные?" И отпустила Бехтееву пять тысяч талеров на
покупку для нее зеркала от Жермена. Можно подумать, что и весь союз с
Францией затеян был только для того, чтобы ознакомиться с новыми модами!
Однако императрице - не откажешь... С утра, как взмыленный, Бехтеев бегал
по лавкам, нюхал румяна, лизал пробки спиртов, притираний и эликсиров
молодости. И - писал Елизавете:

"А чулки вашему императорскому величеству уже заказал... Стрелки у
них новомодния, а шитых стрелок в здешних европских краях боле не
нашивают, потому как оне показывают ногу горазд толще..."

Самого главного Бехтеев все-таки добился.
- Поздравляем вас, - объявили ему, - послом в Санкт-Петербург
назначен генерал от кавалерии Поль-Галлюцио маркиз Лопиталь де Шатонеф,
бывший наш посол в Неаполе!
Федор Дмитриевич поспешил увидеть первого вестника долгожданной
дружбы. Лопиталь оказался красивым пожилым мужчиной, заживо умирающим от
грехов молодости и подагры. Все свои недостатки маркиз надеялся возместить
изысканностью манер и пышностью своего посольского поезда.
- Русский двор будет доволен моим прибытием, - важно пообещал
Лопиталь Бехтееву, - ибо король отпустил мне четыреста тысяч ливров и сто
пятьдесят тысяч ливров только на дорогу! В свите моей Россия увидит
восемьдесят кавалеров лучших фамилий Франции.
- Когда же ваше сиятельство думает отбыть в Россию?
- Пусть спешат почтальоны, - обиделся Лопиталь, - послу же Франции не
пристало, проскакав на курьерских, явиться ко двору с одышкою от быстроты
движения... Надеюсь, через полгода мы будем уже на месте.
Лопиталь не понравился Бехтееву, и в разговоре с Рулье он дал понять,
что Франция напрасно хвастает на весь мир своими пышными дуками и
маршалами.
- Лучшего не найти, - сказал Рулье. - Прочие - совсем профаны в делах
этикета придворного... Обнадежьте Петербург и свой двор, что маркиз
Лопиталь - опытнейший из послов Франции...
Это действительно было так. Англия послала в Россию своего лучшего
дипломата Вильямса; Версаль отдавал Петербургу также своего лучшего
дипломата Лопиталя. Из этого видно, что Россия играла в общем оркестре
первую скрипку...

***

Маркиз Лопиталь получил при отъезде секретное поручение - вытравить
прусско-английское влияние из "молодого двора" в Ораниенбауме; в первую
очередь - из сердца Екатерины! Принц Конти даже подсказал Лопиталю
главного спекулятора:
- Моя прекрасная де Бомон... Она справится и с чертом!
При обмене дворов дипломатами Россия с этикетом тянуть не стала:
Михаила Бестужев-Рюмин тут же заступил на пост русского посла в Париже...
Ему не надо было ехать издалека, как Лопиталю: он уже сидел в Париже,
наблюдая за Бехтеевым.

ПЕРВЫЙ ВЫСТРЕЛ

Фридрих бодрствовал...
- Итак, - рассуждал он, - для начала подсчитаем наши возможности. Все
кабинеты Европы против меня. Со мною же остались случайные личности в
истории мира... Вот ландграф Гессен-Кассельский, герцоги Брауншвейгский с
Готским. Но зато у нас немало денег из Англии... Арсеналы мои полны,
солдаты накормлены, одеты, они хотят войны, ибо сидеть в казарме скучно, а
война развлекает... Это хорошо! К тому же, мой любезный де Катт, прошу
учесть: у меня в Пруссии солдат имеет шомпол из железа, а все другие армии
выстругивают его из дерева. Благодаря такой ерунде мой солдат выпускает
шесть пуль в минуту, в ответ же получает от врага только четыре пули... И
наконец, моим союзником служит тактика!
Античный мир был прост. И была проста тактика полководцев античного
мира, которую Фридрих изучил и поставил на служение своей армии. Был у
него такой излюбленный прием - косая атака. Это значит: массою своих войск
навалиться на слабое крыло противника и бить его на этом крыле, в то время
как свои резервы беречь для последнего удара. Все очень просто. Но эту
простоту могут разгадать другие. И вот, чтобы в противных ему армиях не
разгадали секрета, Фридрих сознательно затемнил свою тактику.
Вот что писал по этому поводу Ф. Энгельс:

"Фридрих.., принялся необычайно усложнять систему тактических
перестроений, ни одно из которых не было пригодно для действительной
войны... Он настолько преуспел в этом, что больше всех других оказались
сбитыми с толку его же собственные подчиненные, которые действительно
поверили, что эти сложные приемы построения линии составляли подлинное
существо его тактити..."

Скоро старый фельдмаршал Ганс фон Левальд (он же губернатор Восточной
Пруссии) получил инструкции от своего короля.
- Мой друг, - издалека заверял его король, - когда русские будут
разбиты вами (в чем я ни минуты не сомневаюсь), они пришлют к вам
парламентеров, чтобы забрать с поля боя своих убитых. Тут вы сбросьте
мундир (который так украшает ваши седины) и облачитесь в тогу дипломата.
От варварской России мы ничего требовать не станем, но зато разорвем
в куски Речь Посполитую!
А на всякий случай Фридрих стороною нажал и на Вильямса, и посол
Англии предложил в Петербурге свое посредничество для полного примирения
Елизаветы с королем Пруссии.
- Нет! - ответила Елизавета, и лицо ее пошло, как всегда во гневе,
бурыми некрасивыми пятнами.
Вильяме и не знал, что, пока он добивался этой аудиенции, в застенках
Тайной канцелярии завершалась еще одна драма русской истории, и на этот
раз - по вине самого же Фридриха...

***

- ..подвысь! - хрипло сказал великий инквизитор, и блоки заскрипели,
вздымая на дыбу тобольского мещанина Ивана Зубарева. - Теперича подшпарь
его, чтобы вор пришел в изумление!
Палач сунул в огонь душистый банный веник:
- Эх, соколик ласковый.., оберегись! - И прошелся сухим огнем по
спине раскольника; воем и эхом воя наполнились застенки.
Граф Александр Шувалов (генерал-аншеф и великий Российской империи
инквизитор) концом трости ткнул Зубарева в живот:
- Ве-вещай да-далее! - Шувалов сильно заикался. Иван Зубарев, в
"изумление придя", с дыбы показал "Показания Ивана Зубарева автор дает
доподлинно с "пытошных листов", но в очень сильном сокращении.":
- В прошлом годе, на праздник богоявления господня, взялся я отвезть
товар в прусский Кролевец, Кенигсбергом прозываемый. И подходил ко мне
офицер тамошний и говорил по-польски: "Ишь ты-де каков, мол! Не хошь ли
принять нашу службишку?" И водили меня в дом, где в сенях мерили и хвалили
рост знатный. А офицер сказывал так-то: "Я чаю, ты слыхал про Манштейна?
Был-де я в адъютантах у Миниха, а теперь, вишь ты, служу королю прусскому
знатно, и у нас тут хорошо..."
Тонкая плеть, взыкнув, рассекла тело висящего.
- Го-говори, во-вор: ты-ты короля Фридриха видел ли?
- Оберегись - ожгу! - пришпарил его палач свежим веником.
Убери огонь, - застонал Зубарев, - ослабьте муку...
Шувалов кивнул палачу - снова заскрипели блоки.
- Скорее вещай, шельма... Что тебе Манштейн наказывал?
- И как взошли во дворец, - заговорил Зубарев далее, повисая на
веревках, - то король Фридрих на стуле сиживал. И говорил тут мне Манштейн
так-то: "Мол, вот Елизавета, ваша царица, староверам при ней - худо. А
король прусский тебя в регимент полковника жалует. И ты езжай ко городу
Архангельску и подкупи солдат, чтобы царевича Иоанна из Холмогор
выручить... Да еще на проезд тебе - вот, мол, тысячу червонцев!"
- А король? Фридрих-то - что? - кричал Шувалов. В ответ началась
"превеликая рвота". Великий инквизитор отскочил в сторону, велев палачу до
самой земли ослабить веревки. Зубарев кулем опустился с дыбы, извергая
зеленую блевотину. Было уже ясно из допроса: король Пруссии затевает
против России дела подлые.
И в глухую ночь, опережая шпионов Манштейна, уже понеслись солдаты,
дабы в великой тайне вывезти царя Иоанна из острога Холмогорского и
навсегда затворить бывшего императора в крепости Шлиссельбурга на
Ладожском озере... "Иоанн Антонович был убит в Шлиссельбургской тюрьме во
время бунта поручика Мировича (1764); уцелевшие в Холмогорах члены
Брауншвейгской династии позднее были вывезены в Данию."

***

Потому-то, когда Вильяме предложил русскому кабинету примирение с
Фридрихом, Елизавета ответила так:
- Нет!.. И передайте, посол, всем тем, кто стоит за вашей спиной, что
я велю отрубить Иоанну голову, но Брауншвейгской фамилии, по родству ее с
Фридрихом, не бывать на престоле!
Эти угрозы очень скоро дошли до Фридриха.
- Постарайтесь, - наказал король Митчеллу, - довести до сведения
великой княгини Екатерины, что я могу погасить ее сердечные неприятности.
В обмен на Понятовского, который так необходим ей, пусть она задержит
движение русской армии. Или пусть сообщит мне хотя бы план предстоящей
кампании!
И эти слова Фридриха - через Вильямса - дошли до Ораниенбаума...
Опустевшая постель Екатерины давно перестала быть личным делом самой
Екатерины. Позор выносился теперь, не только на площадь, его обсуждали при
дворах Европы. Великая княгиня Фридриха не боготворила, как ее муж, но она
не могла не слушаться советов из Берлина; Екатерина многим обязана
Фридриху... Кому в Европе нужна была дочь штеттинского коменданта,
игравшая во дворе замка с мальчишками? Никому, а король Пруссии устроил ей
брак с, наследником престола российского;
Россия же - это не плюгавое курфюршество!
Бестужев-Рюмин, с помощью саксонского канцлера Брюля, стал ратовать
за возвращение Понятовского в объятия Екатерины. Брюль еще как-то
колебался. Но тут выступил на сейме Понятовский и заверил шляхту, что
Польша сама, помимо Саксонии, должна иметь своего посланника в России. В
тесном кругу друзей молодой нунций дал понять, что без него не обойтись:
- Да и я ведь - не саксонец, а природный Пяст... Скоро он снова будет
в объятиях Екатерины. А пока мир погрязал в интригах и сплетнях,
закованная в броню и панцирь дисциплинированная Пруссия выжидала...
Фридрих из Сан-Суси пристально осматривал горизонты Европы. Вот показалась
пыль на дорогах Богемии и Моравии.
- Ага, - сказал король, - моя кузина Мария Терезия, черт бы ее побрал
со всеми ее добродетелями, проснулась. Она стала передвигать куда-то
войска... Вот - предлог!

***

- Ну-ка, - велел Фридрих, - отправляйте срочное посольство из Берлина
в Вену: мне любопытно знать - что Вена ответит?
Посланцы короля сделали в Вене официальный запрос:
- Король Пруссии обеспокоен... Противу кого двигаются через Богемию
войска империи? Король Пруссии требует объяснений. Король Пруссии
подозревает...
Венский двор пребывал в смятении. Мария Терезия жила в страхе перед
великим прусским разбоем.
- Пишите в Петербург этому дураку Эстергази, - наказала она. - Пусть
он еще раз предупредит русский двор, чтобы не дразнили Фридриха
понапрасну. Моя империя не готова для борьбы с этим разбойником...
Послам же Фридриха она отвечала, что передвижение войск через Богемию
- случайность, которая не должна беспокоить Пруссию. Этого императрице
показалось мало, и через несколько дней Австрия вообще отвергла всякие
слухи о существовании наступательного союза между Веной и Петербургом, -
настолько велик был страх в Европе перед армией "старого Фрица".
- Что-то они там путают, - заметил король, сидя в тихом Сан-Суси. -
Не хотят ли и меня запутать?.. Отправляйте в Вену посольство вторично:
сейчас мы запутаем их окончательно!
Курьеры из Вены мчались на перекладных в Петербург, чтобы - согласно
новым инструкциям - еще раз одернуть Россию, еще раз напомнить русскому
двору, чтобы Россия не лезла в войну раньше времени: еще не все готово...
На постоялом дворе, когда усталый курьер прилег вздремнуть, его сумка была
вскрыта, с писем сделаны копии - и Фридрих узнал обо всем гораздо раньше
Петербурга.
- Сколько я имел противников в своей жизни, - заметил король
спокойно, - и всегда у них ничего не готово. Что ж, пока они там разводят
огонь в очаге, я, кажется, успею пообедать... Дайте мне, Манштейн,
последнее донесение Менцеля из Дрездена.
Дрезден - столица Саксонского курфюршества. Курфюрстом же в Саксонии
- Август III, который был и королем Речи Посполитой. Через шпионские
доносы Менцеля король Пруссии установил, что Август - ужасный лицемер и
интриган.
- Какое низкое коварство! - воскликнул Фридрих, прочтя бумаги от
шпионов из Дрездена. - Саксонцы хотят, под видом нейтралитета, пропустить
мои войска в Богемию, во владения Венской империи, чтобы затем ударить мне
в спину...
Король сбросил треуголку со стола, развернул шуршащие карты. Палец
его часто стучал по Дрездену:
- Вот, вот, вот, вот!.. С этого и следует начинать. Если Август
Третий такой прожженный негодяй, то мы заставим его потерять все пушки. Мы
заставим его перейти на нашу сторону. Но сначала мои гренадеры навестят
его, как бы невзначай, прямо в его столице - в Дрездене! Это будет
забавно, Манштейн. Расстегните заранее пояс на мундире, чтобы не лопнул,
когда мы будем хохотать, как помешанные...
Европа еще танцевала. В деревнях играли свадьбы, гулко стучали по
земле башмаки крестьян, вовсю надрывались скрипки. Обмывали новорожденных.
Кто-то умирал на постели в окружении родных, его несли на кладбище, под
сень крестов, и дружно плакали. По утрам пили кофе чиновники. Шли на
лекции студенты.
Европа доживала последние часы мира.
Никто еще ничего не знал. В отличие от своих противников, Фридрих
поступал скрытно. Войска его двигались незаметно, глухими ночами, по
неприметным дорогам. И никто в Берлине о войне не болтал. Прусские
генералы были собраны в Сан-Суси, еще ни о чем не догадываясь.
Король выложил на стол бумаги. Один из документов он попросил всех
прочесть, но подпись в конце письма закрыл от генералов своей ладонью.
- Прочли? - спросил король. - Так о чем же нам думать? Уже ясно, что
весь мир ополчился против Пруссии. Но Пруссия умеет постоять за себя...

***

Курьеры из Вены еще не доскакали до Петербурга, а Фридрих уже стоял
во главе колонны в 56 000 своих ветеранов. Ему подвели боевого коня. Он
легко вскочил в седло и помчался вдоль рядов своих гренадер:
- Здорово, ребята! Нам опять нашлась веселая работенка!
- Фриц! - кричали солдаты. - Фриц, только веди нас сам, а мы готовы
на все...
- Вступить в Саксонию! - приказал король, и Европа вздрогнула от
топота и ржанья прусских лошадей. - Чего я хочу? - объяснил король. -
Только одного: выгодно и немедленно упредить противника нападением. Все
остальное - философия!
Вольтер, прослышав о войне, переслал Фридриху послание в стихах, где
упрекал короля в том, что тот променял жезл мудреца на меч завоевателя.
Фридрих тут же - из боевого седла! - отвечал Вольтеру (тоже в стихах), что
в этой войне он не виноват: король поднимает свой меч, лишь повинуясь
голосу судьбы...

БЛИЦКРИГ

Была боль, и был крик от этой боли. Фридрих сам признал впоследствии:
"Вся Европа содрогнулась от вопля боли саксонцев!" Боль Европы была
нестерпима... Огонь и меч. Быстрота и натиск. Кровь и пожары. Тремя
колоннами, царапая зеленую землю, прусская армия стремительно вторглась в
чужие просторы. Топча молодые посевы, неслась через поля кавалерия
злобного карлика Циттена; дубовыми лесами, прыгая через звенящие ручьи,
сочилась ловкая пехота Бевернского герцога; ужас объял беззащитную
Саксонию, которая едва успела собрать под ружье 17000 своих юношей...
По ровным аллеям Европы, обсаженным древними тополями, лязгающие
стременами эшелоны прусской конницы рвались за Эльбу: мотая гривами,
сильные жеребцы выносили всадников - в звоне и в брызгах - на другой берег.
- Не давайте миру опомниться! - ликовал Фридрих, вертясь в седле. -
Ломайте заборы границ, ищите простор.., простор...
Так началась война (без объявления войны). Король скорым маршем гнал
свои армии вперед. Это была тактика "блицкрига", молниеносной войны, -
тактика, подхваченная и развитая через столетия Адольфом Гитлером и его
генералитетом.

***

Саксонско-польский король Август III со своим канцлером Брюлем искал
спасения в поспешном бегстве. Их прикрывала армия под жезлом маршала
Рутовского. Бежал король столь скоро, что забыл в Дрездене свою
жену-королеву с детьми (но зато успел захватить знаменитый бриллиант
зеленого цвета). Рутовский же забыл провиант для армии: его 17000 солдат
остались без провизии.
И вот эта несчастная армия вышла на большую гору близ Пирны и здесь
встала лагерем, надеясь только на помощь австрийцев. Прусский король,
метеором пролетая на Дрезден, мимоходом сунулся было в ущелья близ Пирны -
его обстреляли, наскакал кавалерией - его отбили... Тогда Фридрих
усмехнулся:
- Стоит ли нам проливать кровь? Может, оставить их сидеть в этом
мешке?.. Отныне, - приказал король, - все обозы, идущие к Пирне,
задерживать на кордонах. Но при этом обязательно пропускать к Пирне все
обозы, которые идут для кухни короля и его канцлера. Пусть эти два
распутных франта обжираются сколько им влезет. Голодной армии очень
полезно для поднятия духа видеть сытого короля... А мы, не теряя времени,
продолжим движение на Дрезден!
Заперев саксонцев в "Пирнском мешке", прусская армия 9 сентября
вступила в беззащитный Дрезден - этот город, славный оперой и картинной
галереей. Здесь Фридрих сразу издал манифест, объявив, что Саксонию он
берет под свое управление. Министерство было упразднено, все канцелярии
опечатали. Прибыли в Дрезден новые чиновники - прусские. Из богатых
саксонских арсеналов король выгреб для себя пушки и ружья, амуницию и
провиант. Порцеленовые фабрики в Мейсене продолжали работать, но все
богатые запасы драгоценного фарфора Фридрих тут же распродал с молотка в
свою пользу.
- Нам, бедным пруссакам, - сказал он, - все пригодится. Кстати,
заберите и казну Саксонии. Жалованье местным чиновникам сократить
вполовину - остальную половину для нас! Побольше музыки и танцев! Мы -
добрый народ!
Между тем в Европе уже начался страшный переполох и шум: короля
Пруссии обвиняли в захватничестве и в грабеже. Его называли безбожником,
дерзким бунтовщиком и мерзавцем...
- Это еще надо доказать! - нисколько не удивился Фридрих потоку
брани. - А что касается нас, то мы затем и прибыли в Дрезден, чтобы
разоблачить подлые козни против меня... Архивы! Переройте все архивы
Дрездена: именно там покоится стоглавая гидра войны, умышленная против
Пруссии всеми странами!
Громадные архивы Саксонии были выброшены на улицы. И днем, при свете
солнца, и по ночам, при отблеске факелов, прусские чиновники копались в
развале обнаженных секретов европейской политики.
- Ищите, ищите! - понукал их король. - Мне нужны доказательства
покушений на мою маленькую трудолюбивую Пруссию... Обшарьте дом канцлера
Брюля; переройте его жилище от чердаков до подвалов!
В доме Брюля вскрыли полы и стены. Долго ломали замок, чтобы попасть
в одну секретную комнату. Дверь распахнулась и перед пруссаками оказалась
комната, до самого потолка заваленная париками саксонского канцлера.
- Бог мой! - хохотал Фридрих. - У человека совсем нет головы, а он
собрал столько париков... Ну, не сумасшедший ли?
Скоро до Дрездена дошло известие, что армия саксонцев, блокированная
в Пирнском лагере, стала умирать от голода. Напрасно маршал Рутовский
докладывал королю Августу и его канцлеру о голоде в "мешке", - Август III
был сыт:
- Как же так? Мой обоз только вчера благополучно проскочил через все
прусские кордоны. Не волнуйтесь, Рутовский: австрийцы нас не оставят, они
придут сюда и выручат нас...
Верно: австрийцы уже пошли на Дрезден, чтобы вытолкать Фридриха из
Саксонии. Пруссаки быстро и решительно выступили им навстречу. На берегах
Эльбы, близ городка Лозовицы, Фридрих дал сражение, имея противника втрое
сильнее его армии.
- Воевать числом и дурак умеет! - сказал король генералам. - Мы же
будем воевать нашим непревзойденным искусством...
Битва длилась в приречных виноградниках с утра до глубокой ночи. Это
была первая битва в войне, и Фридриху надо было обязательно ее выиграть.
Обе стороны дрались до полного истощения, пока в сумках не кончились
патроны. Не стало сил, не стало и пороха. Исход сражения решила штыковая
атака пруссаков: Фридрих опрокинул австрийцев в Эльбу, войска его, ступая
по грудам обгоревших тел, заняли горящие Лозовицы...
- Кажется, - сказал король, зевая, - главного мы добились: соединения
цесарцев с саксонцами не состоится. А я хочу спать! Боже, неужели я так
никогда и не высплюсь в этой жизни?
Он забрался к себе в возок, быстро заснул, скорчившись, как собака в
будке. Одинокое ретирадное ядро, пущенное австрийцами издалека, вдрызг
разнесло весь передок коляски, едва не оторвав ноги Фридриху, но король
даже не проснулся. Утром он прогнал разбитую армию австрийцев подальше в
Богемию и повел свои войска на ликвидацию "Пирнского мешка".
- Пора кончать с этими франтами, - сказал король, качаясь в седле. -
Я накормлю голодных и голодом накажу сытых...
Шли проливные дожди, гремели над Эльбой громы, яркие молнии освещали
солдат Саксонии, умиравших на сырой земле. Нет, 17000 юношей не желали
сдаваться...
- Но решают-то не эти молодцы! - заметил Фридрих. - Такие вопросы
решают за них король и канцлер... Кстати, когда прибудут парламентеры
Августа, проведите их через мой лагерь, чтобы они раскисли при виде нашего
порядка и нашей мощи!
Саксонская армия вскоре сложила оружие. Побежденных выстроили в
равнине. Каждый солдат остервенело бросал свое ружье - штыком вперед, а
прикладом к себе - на землю. Перед ними на маленькой лошадке проскакал
"старый Фриц". Под грохот ликующих барабанов потсдамской гвардии король
прокричал пленникам:
- Хорошие ребята! Вас ждет вино и двойная порция мяса. А вас, господа
отважные офицеры, давно не видели дома ваши прелестные жены: навестите их!

***

Перед сном Фридриха навестил Манштейн, вездесущий и ненасытный:
- Прочтите документ, который можно обернуть в нашу пользу!
Руки Фридриха тряслись от радости.
- Вот он, попался... Эта каналья попалась мне с потрохами!
Внимание, читатель: Фридрих держит сейчас в руках личное письмо
канцлера Бестужева-Рюмина, в котором тот советует графу Брюлю подсыпать
яду в бокал русского же резидента в Варшаве, который был не согласен с его
знаменитой "системой"
Фридрих сказал.
- Митчеллу - в Берлин! Митчелл сказал:
- Вильямсу - в Петербург!
И таким образом беда дошла до Бестужева.
- Король прусский, - заверил канцлера Вильяме, - не будет терять
времени и предаст этот постыдный документ всеевропейской гласности...
Бестужева, казалось, хватит удар: он помертвел.
- Сейчас, - намекнул Вильяме, - только от вас самих и от ваших
действий зависит упредить это позорное дело!
"Был грех..." Бестужев, которому своя шейка - копейка, а чужая
головушка - полушка, и не думал, что "грех" этот вдруг выплывет на свет
божий из потаенных архивов Дрездена. И вот что обидно: денег-то от короля
прусского он не брал - сие верно, так вот теперь подцепил его Фридрих на
другой крючок, поострее! И шутить король не любит...
Но Бестужев, верный себе, начал разговор с другого конца.
- При такой композиции, - сказал он Вильямсу, - было бы гораздо лучше
королю Англии видеть меня богатым и сильным, нежели бедным и слабым...
Чем закончилась эта "композиция", видно из секретной депеши Вильямса
в Лондон; вот что сообщал Вильяме:

"Я старался склонить канцлера в пользу прусского короля. Сначала он
был непреклонен. Но, по мере увеличения цифры вознаграждения, он начал
колебаться. Наконец Бестужев подал мне руку и сказал: "С этой минуты я -
друг прусского короля!.."

Таково было начало Семилетней войны, хотя тогда никто еще не думал,
что она станет семилетней. А кольцо измены на шее России уже замкнулось,
сцепив четыре прочных звена:

Фридрих - РОССИЯ - Вильямс
Вильямс - Бестужев
Вильямс - Екатерина

ГДЕ ФЕЛЬДМАРШАЛ?

Прусские авангарды, сбив гарнизоны противника, шагнули теперь прямо в
пределы Австрийской империи, и Вена болезненно сжалась под ударами кулаков
опытного драчуна Фридриха...
Петербург воспринял это известие с презрением. - Дураков и в алтаре
бьют! - заявила Елизавета. - Хороша же сестрица: коли воевать не способна,
так и не бралась бы.
Раньше Мария Терезия одергивала русский кабинет от нападок на
Фридриха, а теперь слезно кланялась Петербургу, умоляя о скорой помощи.
Граф Эстергази просил Россию как можно быстрее вступить войсками на
просторы Восточной Пруссии, дабы оттянуть Фридриха подальше от Вены...
Елизавета Петровна была возмущена до предела:
- Не вы ли, граф, меня за шлейф хватали, чтобы, не дай бог, не начала
я войны раньше вашего? Не я ли сразу предложила вам поставить русскую
армию в землях саксонских? А вы мне говорили: нет, нет, не надо!.. Чего
испугались вы тогда? Фридриха? Меня? Или того, что мои солдаты ваш хлеб
истреблять станут?
Эстергази уже ничего не мог сказать в оправдание своего двора. Он
опустился на колени и зарыдал...
Елизавета обескураженно развела руками, шлепнула себя по пышным
фижмам, сказала:
- Ну вот, граф... Плачете? А я теперь не могу, на охоту идя, кормить
собак... Собак всегда загодя кормят. И сами знаете: у нас даже командующий
не выбран!
В это время де Еон добился у нее приватной аудиенции. Обычно
дипломаты по пять часов выжидали свидания, пока разберут каждый локон
императрицы, пригладят ее морщины. Но де Еона Елизавета приняла сразу, ибо
он был для нее мужчина непонятный. Ни одной шашни не водилось за ним, и
любая красавица разочарованно отступала перед этой высоконравственной
загадкой. Елизавета смотрела на шевалье, щуря красивые глаза свои, о
которых современники писали, что они полны "воробьиного сока", и - слушала
де Еона... Маленький и хрупкий, шевалье говорил ей о принце Конти, о его
доблестях и отваге; как была бы счастлива русская армия, - имей она такого
прекрасного военачальника...
- Принц Конти? - фыркнула Елизавета. - Добро бы он у меня шубу на
соболях просил, но зачем ему мое маршальство? Я и своих-то генералов чем
прокормить не ведаю.
Расписать перед женщиной ту яркую "страсть", которая испепеляет
сердце Конти, атташе не решился, ибо за спиною Елизаветы переминался Иван
Шувалов, и это грозило большим конфузом (шпага, как известно, от кулаков
не спасает). Но хитрый версальский интриган, посверкивая сережкой,
вынырнул уже с другой стороны - не менее важной для сюзерена Конти:
- Пламенные взоры принца обтекают все просторы вселенной, и мой
сюзерен заметил, что за вашим пышным столом, который называется империей
Российской, имеется один свободный стул...
Де Еон выждал паузу (в хорошей игре пауза допускается). Но, кажется,
пауза сильно затянулась. Шувалов кашлянул в душистое жабо, а Елизавета
игриво махнула веером:
- О чем речь? Пусть принц присядет рядом с нами, а мы потеснимся.
- Но это стул - престол Курляндии, - закончил де Еон, потупляя глаза
за своего бессовестного электора. - За все услуги, что окажет еще мой
король России, не сделаете ли вы, всемогущая, принца Конти курляндским
герцогом?
- Стул-то.., шаткий, - моргнула Елизавета. - И всего-то и чести в
нем, что он географией к моему столу придвинут.
Она глянула на Шувалова, - тот похвалил ее улыбкой.
- Ну что ж, - ободрилась Елизавета. - Ежели за столом Людовикуса уже
невмоготу от тесноты стало, то... Пусть сам король и решит за брата Конти,
где тому сидеть лучше. А то вот герцог Бирон сидел уже на Митаве, да ныне
я держу его подалее - в Ярославле!
На атласных туфлях де Еон - спиною вперед - уже скользил, торопливо
кланяясь, по паркетам, и два арапа бесшумно затворили за ним позлащенные
двери в лепных амурчиках. Аудиенция закончилась. Шувалов вышел из-за
кресла императрицы, сел возле ног ее - на подушку:
- Видишь, матушка, афронт каков! Пора главнокомандующего приискивать.
Своего-то хоть в капусту мельчи да с грибами ешь. А с чужим поди-ка вот
разбирайся. Медлить нельзя.., война не ждет: хоть роди, а дай армии
начальника доброго!
- Трубецкой дряхл, к бумаге прилип, а Румянцев молод, - прикинула
Елизавета раздумчиво. - Апраксин - баба, да и кажинную неделю бит за
картами от Разумовских бывает... Может, и впрямь, Ваня, кого из чужих
просить?
- Нет, матушка, своего надо, природного, изыскивать! Стали искать
лучшего полководца для вождения армии в походах. Бестужев-Рюмин, по
собственным резонам, остановил свой выбор именно на битом Апраксине.
Положение канцлера было никудышное, и хотел он поправить его через
Шуваловых. Дочка же Апраксина - княгиня Ленка Куракина - была в амурной
связи с графом Петром Шуваловым... Апраксин, таким образом, благодарный
Бестужеву, шепнет о нем дочке, Ленка Куракина шепнет своему любовнику,
Петр Шувалов шепнет Ваньке Шувалову. Ну, а Ванька...
"Не свинья же Ванька - оценит!"
- Матушка, - твердо заявил Бестужев, - окромя Апраксина, ей-ей, как
ни крутись, а более никого не видится!

***

Степан Федорович Апраксин провел боевую жизнь не ахти какую кровавую.
Если кровь ему и пускали, то больше из носа. Апраксин был другом "молодого
двора". Свой страх перед армией Фридриха не скрывал он нигде - ни в
Конференции, ни в сенате, ни среди пьяного разгула, где его внимательно
слушали платные шпионы Фридриха: курляндец фон Мирбах, шведский граф Горн,
голландец ван Сваарт, сэр Вильяме и жена русского канцлера - Альма
Бестужева-Рюмина, урожденная фон Беттингер.
Но трусость Апраксина более всего радовала наследника престола:
- Ты никогда не побьешь друга моего, великого Фридриха!
- Где уж мне, дураку, - охотно вторил ему Апраксин... Елизавета
призвала Апраксина ко двору; от флота был зван адмирал Мишуков, который
подъехал на колясочке в две костлявые клячи. Совсем не так выехал
главнокомандующий, имевший 365 золотых табакерок: на каждый день в году -
по разной.
От дома Апраксина до самой Невы устлали дорожку коврами. Дебелые бабы
подхватили маршала под локотки и свели его - эту сверкающую бриллиантами
тушу! - по мраморным лестницам. На улице выскочили вперед девки, взмахнули
узорчатыми платами:

Батюшка - богат,
Черевички купил,
А жених не тороват,
Одарить позабыл...

Сбежался народ поглазеть на этакое невиданное чудо. Калмык нес перед
Апраксиным блюдо с медью, и маршал горстями сыпал в толпу звенящие пятаки.
У берега качалась тридцативесельная галера, крытая шелками и бархатом. В
золотой клетке при виде хозяина павлин распустил свой яркий хвост -
закричал отвратно. Бабы усадили маршала на диваны, в корме ставленные, и
грянули тулумбасы. Загудели рожки, затрещали ложки. Гребцы в костюмах
венецианских дожей вздохнули разом: "О-о-ой!" - и галера рванулась на
просторы Невы, в гудение ветра, в пересверк брызг, в сияние солнца.
Шибко шли, весело. Блестели лопасти весел, оправленные в чистое
оренбургское серебро. Звенела вода, и пели бабы. За Летним садом
развернулась галера и, проскочив под мостами, вошла в Фонтанку. На
Литейном берегу, где дымили арсеналы, голые арабы купали слонов, а
недалече от слонов паслись мужицкие коровенки. В портомойнях дружно
лопотали вальки прачек. Шумели по левую руку леса, а в лесах похаживали
разбойнички...
За Невскою першпективою галера потабанила. Прямо к Аничкову дворцу
вел канал от Фонтанки, и подъезда не было тогда у дворца, а была в те
времена только пристань. Сияющий и громадный, тяжело дыша, маршал вступил
на ступени лестницы, с которой его не единожды спускали вверх тормашками
за игру нечистую.
С ходу, едва увидев императрицу, Апраксин плюхнулся ей в ноги:
- Освободи, матушка! Слаб я...
- А мы укрепим, - сказала Елизавета. - Жалую на поход в
генерал-фельдмаршалы. И шатры Могола Великого индийского бери для ставки
своей. Покушать ты на золоте любишь, знаю, так любой сервиз бери от стола
моего. Сама из деревянной мисочки есть готова, а тебя не обижу... Встань,
фельдмаршал!
Апраксин встал, запричитал жалобно:
- Не совладать мне с Фридрихом, силушки нет... Елизавета не любила,
когда перечат:
- На твою силушку никто и не глядит. Ведомо, что слаб ты... Да не
тебе драться, а солдату.
- Неучены мы, матушка. В дураках ходим!
- Все неучены, пока не биты, - отвечала Елизавета.
- Где уж нашему российскому плюгавству с королем прусским тягаться!
Ты гляди-кось, как он по Европам чешет... Как даст - все враз костьми
ложатся без дыхания.
- Трус! - крикнула Елизавета. - Гляди на меня: женщина слабая, ногами
больная. И - не боюсь! Такую войнищу затеваю... Ступай же прочь, скула
рязанская. И, чтобы не мешкая, в Ригу ехал - армия не ждет, ступай прочь!
Апраксин, навзрыд плача, выкатился за двери. Там его снова подхватили
румяные пригожие бабы. Снова распустились в воздухе легкие цветастые
платки:

Батюшка - богат,
Черевички купил...

Когда галера отплыла, Елизавета взглядом подозвала к себе адмирала.
Мишуков без робости подошел.
- Захар Данилыч, что скажешь-то? - спросила она подавленно. - Хоть
вы, флотские, утешьте меня.
- А мы люди не вельможные, - отвечал ей адмирал. - От нас,
кронштадтских, ты токмо единую правду услышишь! Батюшка-то твой меня
палкой бил еще в чинах лейтенантских. Бил он меня и приговаривал: "Ой, и
дурак же ты, Мишуков! Ну, кто же говорит вслух то, что думает?" Однако
говорю по-прежнему - все, что думаю!
Елизавета, смеясь, протянула ему руку:
- Шут с тобой. Целуй же...
Этикету не обучен, адмирал схватил царицу за руку, поцеловал выше
запястья. Понравилось - и еще разок чмокнул.
- Ох, и боек ты, флотский, - удивилась Елизавета. - Сколь же лет
тебе, Захар Данилыч?
- На восьмую десть меня уже кинуло.
- А не робок ты, старче?
- Чего? - не сразу расслышал адмирал.
- Не совсем-то молоденький ты, говорю.
- А-а-а... Только б на абордаж свалиться, а в драке-то я горяч бываю.
Вот, помнится, случай был.., ишо при баталии Гангутской, при батюшке
твоем, случилось мне раз...
- Ну-ну, погоди! В порядке ли эскадр свой содержишь? Мишуков стал
загибать перед ней тряские синеватые пальцы:
- Не флот у тебя, матушка, а дерьмо протухшее. Ты бы помене на
гулянки тратилась, а лучше бы флоту деньжат скинула. Смотри сама детально:
кильсоны в течи, брандкугелей нехватка, рангоут погнил, такелаж
размочалился...
Елизавета поспешно закрыла уши:
- Ой, батюшка, что ты меня ругаешь? Да еще слова-то какие зазорные
придумал... Скажи по милости языком внятным: галеры твои потоппут или не
потопнут, если их в море вывести?
Мишуков ответил:
- А чего им тонуть, коли мы на них плаваем? Подобьем где надо паклей
да просмолим. Поплывут, куда ни прикажешь.
- А матросы мои - здоровы ли?
- Кррровь с ррромом! Секи любого, матушка: ему - хоть бы што, даже не
обернется...
Елизавета, удовлетворенная, поднялась:
- Термин свой из дворца вынеси: я в морской брани не смыслю. -
Раскрыла веер и обмахнулась. - Отпиши Кашкину, Петру Гаврилычу, в Ревель,
дабы эскадр весельный в самой скорости был готов. Бомбардирской же эскадре
Сашки Вальронда быть начеку загодя. И города прусские, кои у моря стоят,
по плану Конференции, брать будем совокупно - и армейски и флотски!
Раскрыла шкатулку, среди жемчугов и ниток коралловых нашла свою
орденскую ленту. Потянула ее из вороха драгоценностей:
- Нагнись, адмирал.., жалую! Хоть и облаял ты меня сердито, а все
едино.., флотские люди мне любы: они не скулят!
- Матушка, - проскрипел старик. - На кой мне ляд лента твоя, коли
помру скоро. В гробу я и без лент хорош буду! А лучше дозволь еще разок
ручку поцеловать? Уж такая она у тебя.., вся белая, пребе-е-елая!

***

Узнав о назначении Апраксина, Фридрих обрадовался:
- Апраксина можно смело подкупить через великую княгиню Екатерину: он
слишком расточителен и постоянно нуждается...
Посол Митчелл из Берлина диктовал своему коллеге Вильямсу:

"На этом основании прусский король полагает, что Апраксину можно
предложить известную сумму денег, лишь бы он задержал движение русских
войск..."

Вильяме поручил это Бестужеву, и чередою великолепных пиршеств
Апраксин был надолго задержан в Петербурге - вдали от армии, которая,
кутаясь в прогнившие от сырости плащи, грелась у походных костров в
промозглых лесах Ливонии.
Расквашивая дороги, хлынули осенние дожди - желтые и неуемные. Потом
закружились белые мухи; близился 1757 год, а командующий все еще пировал
на берегах Невы... Однажды Апраксин прямо спросил великую княгиню
Екатерину:
- Ваше высочество, ехать мне к армии или не ехать? На что получил
ответ, все объяснявший:
- Ежели вы, Степан Федорович, останетесь в Петербурге, к армии не
отъезжая этим вы проявите преданность к моей особе...
Здоровье Елизаветы Петровны снова ухудшилось, и все ждали рокового
исхода; потому-то заговорщики и не хотели отпускать Апраксина к армии, -
фельдмаршал был нужен для конъюнктур внутренних. Но флот и армия, далекие
от придворных затей, верой и правдой служившие лишь целям Отечества, - эти
два живых и сложных организма были уже давно готовы к походу.
И это была та сила, которую не могли подкупить никакая секретная
дипломатия и никакие бешеные деньги.
Россия уверенно покоилась на этой силе.

ГОРЯЧИЙ КОТЕЛ ЕВРОПЫ
Фридрих выжидал весны, чтобы начать новую военную кампанию. Англия,
заварив всю кашу в Европе, спокойно свернула свой лисий хвост на островах
и посматривала прищуренным глазом, что получится из этого густого
кровавого варева. Фридрих, по сути дела, оставался один, но...
- Натиск! - утверждал король. - Моего меча никто не увидит, только
блеск его ослепит Европу... Один удар - Австрия, второй - Франция, шведы -
это вообще не вояки, а тогда останется ленивая Россия, с которой
расправимся на сладкое.
Иногда, впрочем, прорывались сомнения.
- Как здоровье Елизаветы? - терзался король. - Неужели она переживет
эту зиму? Что в Петербурге?..
А в Петербурге только и говорили, что Елизавете Петровне все хуже и
хуже. Лейб-медик Кондоиди по секрету утверждал, что императрица доживет
только до весны. Это радовало сторонников Фридриха и пугало честных
патриотов России, которые понимали: умри Елизавета - и все обернется
бесчестием русскому имени...
В один из дней Елизавета ткнулась в стенку. Руки раскинула, закричала
истошно:
- Помогите мне... Я ничего не вижу, люди!
Она ослепла. Зрение скоро вернулось к ней, она пришла в себя от
страха, выпила бокал венгерского и схватила лейб-медика Кондоиди за
длинный нос:
- Я тебе, черт византийский, еще покажу кузькину мать... Посмей мне
кляузы строить! Это не я, а ты, сатана, только до весны протянешь. Я еще
спляшу на твоей могилке...
Потом вспомнила об Апраксине:
- Здесь еще он, брюхатый? Гоните его в Ригу, иначе я в гнев войду...
Худо будет! Всем худо будет!
Эстергази в Петербурге старался угодить России: гнал и гнал
переговоры с французской миссией... Дуглас оказался очень верным слугой
Версаля - он говорил:
- Король Франции никогда не согласится, идя на союз с Россией,
порвать свои сердечные отношения с диваном султана.
- Но Турция извечный враг России, - оспаривал его Эстергази. -
Вспомните, что в Крыму томятся русские рабы и что русский двор никогда не
отступит от борьбы с исламом!
- Но еще вот Польша... - вставлял де Еон, и три человека бились лбами
над круглым столом, пока не отыскали спасительной лазейки в темном углу
секретности. - Нужна тайная статья! - сказал де Еон. - Чтобы Франция
оказала помощь России в ее борьбе с Турцией, но под большим секретом от
турок.
Бестужев-Рюмин такую статью одобрил. Ее быстро оформили, скрепили
подписями и срочным гонцом отправили в Париж. На другом конце Европы
русско-французский договор прочел Людовик и пришел в состояние ярости:
- Только такой дурак, как Дуглас, мог подписать подобное... Я
согласен: пусть Елизавета слегка вздует Фридриха, чтобы он не зазнавался,
но именно султан должен ослабить Россию в самой ее подвздошине. Из
ногайских степей - по сердцу! Еще неизвестно, - кричал Людовик, - какая из
стран более велика: дикая Россия или Блистательная Порта!
Казалось бы, чего уж яснее, - России всегда не везло на союзников.
Австрийский посол в Париже посоветовал Людовику:
- Обратитесь лично к императрице русской, которая питает к вам
слабость. Пусть она устранит эту ошибку в трактате.
- Да, я напишу ей! Пусть она разорвет эту злополучную секретную
статью... Могучая Турция и слабая Россия - вот эталоны гирь, которые
уравновесят Европу.

***

Ах, короли, короли! Сукины вы дети, а не короли... Вот за окном
Версаля снова струится зимний дождь, небо над Парижем темнеет, а значит -
охота не состоится, и королевские псари, насытив мясом своры борзых,
лениво поговаривают:
- Если дождь будет и завтра, то наш король завтра ничего делать не
будет...
Вечером Людовик вышел из кареты, и - конечно же - нашелся в толпе
счастливец, раскрывший над его головой зонтик. Король скрылся на лестнице,
и дворец Версаля вдруг огласил рев - звериный и страшный, - это кричал сам
король:
- Святые боги, меня убили! Молитесь же, французы, король убит за ваши
грехи...
В потемках лестницы, колотясь от страха, стоял человек с перочинным
ножиком в руке. Это был Роберт Дамьен - первая буковка в сложном алфавите
Великой французской революции.
- Я не безумец, - твердил он, - я не убийца... Я только хотел
предостеречь короля, что народ.., что Франция...
Чья-то рука захлопнула ему рот. А король, сидя на ступеньках, в ужасе
смотрел на царапину и - кричал. Но как кричал!
- Ваш многолюбимый Людовик умирает! Где духовный отец? Зовите
священника, пока я не умер... Плачьте, французы: вы лишились своего
доброго короля!
Царапина свалила его на девять дней. Людовик лежал в совершенно
темной комнате, без единой щели света, и плакал от страха. Плакал все
девять дней подряд. И газет из Голландии не читал (а кроме голландских он
вообще никаких других не читал). Он забыл даже о Помпадур, - только он,
только король, только его тело, только душа его...
Иезуиты, духовники короля, вовлеченные в интриги Версаля, не
соглашались отпустить ему грехи, пока... Людовик даже не дослушал их до
конца, - он сразу все понял:
- Гоните ее, французы, чтобы спасти своего короля! Маркиза Помпадур
спокойно выслушала этот приказ. Ее изгоняли из Версаля - из Бельвю, из
курятника, из постели, из тарелки, из платья .
- Может быть, - сказала она, не пролив ни слезинки, - я больше
никогда не увижу моего короля. Так может быть! Но знайте: если я увижу
моего короля еще хоть один раз, то кое-кто в Версале уже никогда его не
увидит... А теперь, мои милые поросята, я скажу вам самое приятное: никуда
из Версаля я не поеду... Убирайтесь все прочь!
На десятый день король встал и направился (куда бы вы думали?) прямо
в Бельвю - увы и ax! - прямо к ногам Помпадур. Он, как любовник, ожидал
выслушать от нее упреки за свое недостойное поведение, но "рыбешка"
оказалась умнее, чем он о ней думал. Людовик был так благодарен маркизе за
это, что в тот же день полетели все министры.
На самом пороге войны талантливый Марк Аржансон был заменен
бездарностью де Поми... Шуазель спросил у фаворитки:
- Дорогая маркиза, неужели Париж так беден талантами, что не могли
подыскать достойной замены?
- Я хватала те грибы, которые росли у меня под ногами, - ответила
Помпадур. - Мне было некогда выбирать...
Шестьдесят человек, занимавших ответственные посты в Париже, были
разогнаны по деревням и замкам.
- Ну, как моя армия? - спросил король у де Поми. И увидел рабски
согбенную спину нового военного министра.
- Войска вашего величества живут лучше, чем толстые капуцины, и целая
армия солдат пройдет через королевство, не прикоснувшись ни к одной
вишне!..
Страшно и люто отпраздновала Франция вступление в 1757 год.
Знаменитый палач Сансон рвал тело Дамьена раскаленным железом.
- Еще, еще! - орал Дамьен. - Напрасно думаете, что мне больно... Нет,
французы, мне совсем не больно!
- Ах, тебе, говоришь, не больно? - И палач залил ему свежие раны
кипящим оливковым маслом.
- Еще! - захохотал Дамьен, уже обезумев. - Какой вы молодчага,
Сансон... Как вы ловко все это делаете!
Четыре королевские лошади, впряженные в руки и ноги фанатика,
разорвали Дамьена на глазах публики. Но он был еще жив, и палач Сансон
услышал от него - последнее:
- Король заблуждается...

***

А по заснеженным дорогам России катились возки, крытые кошмами.
Трещали лютейшие морозы. Ямщики возле постоялых дворов наспех глотали
водку, пальцами лезли в ноздри лошадей, выковыривая оттуда сосульки.
Завернувшись в шубы, обтянутые бархатом, одинокий путник щедро сыпал
золото по пути - и дорога от Варшавы до Петербурга быстро сокращалась. Вот
наконец и Стрельна, наплывает неясный гул от Кронштадта, - и забилось
сердце:
- О матка бозка! О дивный сон! О любовь... На заставе дежурный офицер
только что сделал очередную запись о проезжем:

"Славный портной Шоберт, готовый делать отменные корсеты, а также
рвет болящие зубы, в чем искусство свое подтверждает".

Хотел было офицер у печки погреться, но снова забряцали колокольцы,
вздохнули кони. Вышел. Под лунным сиянием мерзли заиндевелые возки.
- Кто едет? Что за люди? Не худые ль? Красавец, до глаз закутанный в
меха, выпростал из муфты нежную, всю в кольцах, руку и показал свиток
паспорта:
- Великое посольство из Речи Посполитой, и я - посол, граф Станислав
Август Понятовский...
Заскрипели шлагбаумы, пропуская путника в русскую столицу.
Совсем недавно проскочил он под ними, как изгнанный. Всего лишь
секретарь британского посольства.

***

Близилась весна, и Фридрих готовился открыть кампанию, чтобы
увеличить свои немецкие земли за счет земель немецких же!
- Я ненавижу Германию с ее оболтусами-герцогами и
дураками-курфюрстами, - признавался Фридрих. - Я ненавижу эту жадную и
мелочную Германию, как естественную противницу моей маленькой трудолюбивой
Пруссии.
Пройдет время, и Пруссия всосет в себя все германские земли, и сама
Пруссия тогда станет самой Германией. Слова прусского короля Фридриха
тогда обернутся словами первого германского императора Вильгельма I,
который скажет сыну:
- Моему прусскому сердцу невыносимо видеть, как имя Пруссии
заменяется другим именем - Германия! Заменяется именем, которое в
столетиях было враждебно прусскому имени...
Но до этого еще далеко. А сейчас прусские пушки заряжены английским
золотом. Фридрих воинственно сидит на полковом барабане. Кричат петухи в
деревнях прусских за Потсдамом...
Карл Маркс впоследствии так писал о Фридрихе Великом:

"...всемирная история не знает второго короля, цели которого были бы
так ничтожны! Да и что могло быть "великого" в планах бранденбургского
курфюрста, величаемого королем, действующего не во имя нации, а во имя
своей вотчины..."

Ну ладно, читатель. Посмотрим, что будет дальше.

ПУТЕШЕСТВИЯ ПО ЕВРОПЕ ОПАСНЫ

Елизавета плакала над письмом недорезанного короля:
- Нешто же ему Порта магометанская дороже моей любезности?
С этим Версалем - одни обиды и недоразумения. Она, больная женщина,
по дружбе просила Людовика, чтобы прислал в Петербург знаменитого
Пуассонье - врачевателя по женским болезням. А король ей на это ответил,
что врачей у него не хватает даже для армии. Что же получается? Солдат у
него гинекологи лечат?.. Уж как хотела Елизавета, страстная театралка,
чтобы "Комеди Франсэз" порадовала ее в Петербурге. Но Лекена и мадемуазель
Клерон король не отпустил в Россию... "Разве так друзья поступают?"
Ото всего этого Бестужев-Рюмин вновь обретал силу.
- Матушка, - зудил он над ухом императрицы, - вишь, лягушатники..,
вишь, паскуды каки! Не я ли давеча остерегал тебя от Франции?.. Отнеси
перышко подале, а то на трактатец ненароком чернил капнешь. А французы
тогдась и рады стараться, твою кляксу за ратификацию сочтут!
Тайный пункт о помощи России в ее жестокой борьбе с Турцией встал
Людовику поперек горла. Этот пункт затормозил союз всей антипрусской
коалиции... Кстати подоспел Шувалов.
- Матушка, - сказал он, - я с шевалье де Еоном беседу имел. Он
разумно предлагает не инвектировать статью далее, а просто плюнуть на нее.
Сама посуди: на султана турецкого веревку, даст бог, еще намылим. А
сейчас... Фридрих - волк, в овчарню уже залезший. Не мучайся, матушка,
разорви и брось!
- Ну ладно, - ожесточилась Елизавета. - Как они, так и мы.

***

Дуглас был вызван к Бестужеву.
- Видите? - спросил его канцлер, держа в руках статью о секретной
помощи Франции. - Ну, так вот мы как! - И на глазах Дугласа он порвал ее в
клочья, разбросав ошметки по полу...
После чего союз трех стран против Фридриха был заключен. План
совместных боевых действий был опробован в Конференции, и де Еон стал
собираться в дальнюю дорогу. Помимо письма Елизаветы к Людовику он отвозил
во Францию еще 50 000 золотом лично для Вольтера и целый мешок бумаг
петровской эпохи "Следы этого архива в начале нашего века были обнаружены
в архивах министерства иностранных дел Франции и в библиотеке гор. Тоннера
(родины де Еона); очевидно, там есть и документы, ускользнувшие от глаз
наших историков.", чтобы Вольтер, не полагаясь только на свой гений,
ознакомился бы с личностью Петра I по документам...
Перед отъездом кавалера Бестужев позвал его к себе.
- Ея императорское величество, - хрипло сказал канцлер, - изволила
жаловать вас на дорогу в триста червонцев...
Канцлер хмуро брякнул на стол кисет с деньгами, и нежная лапка
кавалера бесшумно потянула к себе русское золото.
- Это от императрицы, - продолжал Бестужев. - А сейчас получите и от
меня... Вы не имели чести знать маркиза Шетарди?
- Довольно наслышан о его неудачах в России.
- А где маркиз сейчас, известно ли вам?
- Он умирает в крепости Ганнау...
- Вот, - подхватил канцлер. - Умирает в крепости... А ведь был он
человеком не без дарований. Однако вздумал со мной тягаться и потому
умирает в крепости, - с удовольствием повторил Бестужев, закончив грубо:
- Вам же, сударь, не пристало со мной тягаться. Слишком молоды!
- Грех молодости со временем проходит и обращается в другой грех,
который времени уже не дано исправить.
- Может, я и стар для вас, - чеканно отвечал Бестужев. - Но я
согласен выплатить вам из своего кармана не триста, как императрица, а все
три тысячи червонцев, только бы вы...
- Я понимаю! Но, - решил поторговаться де Еон, - дайте уж мне сразу
тридцать тысяч, и моей ноги не будет в России!
- Россия только начинается Петербургом, а кончается... Ну-ка,
вспомните, сударь, чему вас учили добрые па теры?
- Россия кончается Сибирью, - захохотал де Еон.
- Бездарно вас учили! - грянул Бестужев. - Сибирь только пупок
России, а понюхать, чем пахнет русская пятка, вы можете лишь на
Камчатке... Так что, - закончил он тише, - маркизу Шетарди еще здорово
повезло на крепости Ганнау! Прощайте, шевалье; надеюсь больше вас никогда
здесь не видеть!
И маленький де Еон, отягощенный золотом, рванулся в путь. Карета его
была английской, в которой удобно лежать, и, таким образом, для ночлегов
он нигде не задерживался - только менял лошадей. Ехал он налегке, без
багажа: пять копченых языков, каравай хлеба и бочонок с вином... Этого
вполне хватит!

***

Почти одновременно с де Еоном тронулся в путь и другой
"путешественник", тоже любивший спешить и путать чужие карты, - король
Пруссии начал свое победное наступление на Австрию, его конные партизаны
дошли до Регенсбурга, сея по землям Баварии смерть и ужас. Зима не прошла
даром: Фридрих имел под ружьем армию в 200 000 человек, прекрасно
обмундированных и хорошо обученных... Запасов у короля было на год!
Прусская армия вошла в Богемию четырьмя колоннами, сметая все на
своем пути; австрийцы бежали, бросая магазины, полные добра, оставляя
толпы дезертиров и беженцев. Пруссаки сбрасывали телеги со скарбом на
обочины, освобождая шоссе для своих непобедимых легионов. На рассвете 6
мая 1757 года Фридрих увидел перед собой древние башни Праги; поодаль
сверкали в покое чаши рыбных прудов, синеватые овсы скорбно шелестели на
древних чешских полянах...
- Карту! - И он сел; маленький остроносый человек; губы узкие, словно
лезвия. - Вон там цветут овсы, - показал тростью. - По овсам можно пустить
пехоту...
Но пражане подняли плотину, и вода из прудов хлынула на луга.
Прусская инфантерия запуталась в тине, толпами погибала в воде, а среди
овсов билась живая рыба.
Огонь чешских пушек молотил врагов нещадно, пруссаки буквально шагали
по трупам (это не преувеличение). И, дрогнув, они побежали...
- Шверин! - позвал король, почуяв неладное. - Почему вы здесь? Ваше
место - впереди пехоты! Картечь разорвала старого вояку. Фридрих закричал:
- Циттен! Пришло и твоим гусарам время умирать... Под стенами Праги
началась уже не битва, а - резня.
Обе стороны бились насмерть. Фридрих прыгнул на телегу, не отрывая
подзорной трубы от глаза.
- Что вы ищете, мой король? - спросил его де Катт.
- Щель для крысы, - отвечал Фридрих. - В этой ужасной каше мне нужна
только щелка. Образуйся она хоть на миг, я втиснусь туда головой, раздвину
ее плечами, и тогда противник будет разделен мною на две части. По частям
же бить удобнее... Вот она! - воскликнул Фридрих. - Вот она.., я вижу ее!
Принц Фердинанд, берите шесть свежих батальонов.., вечером я должен видеть
вас встречающим меня на базарной площади Праги!
Эта встреча не состоялась, и битву прекратил только мрак ночи. Живые
укрылись за стенами цитадели, озверевшие от крови потсдамцы затаптывали
раненых в болота. Фридрих отправил в город гонца с предложением сдаться.
Прага отвечала ему гордым отказом: "Мы решили умереть!" Король был
озабочен.
- Везите сюда осадные орудия, - велел он. - Мы станем наказывать
чехов днем и ночью ядрами величиной с голову померанского теленка...
Прага запылала. Сильный ветер раздувал пожары. Пражане сотнями гибли
от дыма и огня, резали лошадей, чтобы не умереть с голоду, в храмах
навалом лежали обожженные и раненые, трупы погибших раздувало от сильного
жара, и они лопались, издавая зловоние...
Тогда женщины взяли детей своих на руки и решили выйти из города - в
поля, в леса, в прохладу, в тишину.
Доложили об этом Фридриху, и он осатанел:
- Затолкайте их штыками обратно в пражское пекло! Они знали, что
король не шутит... Я уже предлагал им сдаться! Они ответили, что согласны
умереть - вот и пусть теперь дохнут...
Дурное настроение не покидало его. Мужество пражан сбивало все его
четкие планы кампании. Фриц не привык к упорному сопротивлению. Брань,
самая чудовищная, сыпалась на головы генералов. Сейчас он терял время, а
союзные армии, пока он застрял под Прагой, маневрировали для боя с ним. Из
Петербурга сообщали, что русские уже готовы к походу...
Все складывалось отвратительно. Наконец Фридрих не выдержал: он
поручил вести осаду Праги маршалу Кейту, а сам помчался навстречу
австрийской армии Дауна.
Король провел ночь в придорожном трактире возле Коллина, уронив
голову на замызганные доски стола. Спал тревожно, часто пробуждаясь,
глядел во тьму... Его разбудил де Катт:
- Ваше величество, уже светает.
Из окна трактира, жуя кусок сыра, король обозрел поле предстоящей
битвы. Быстро составил план диспозиции, в полки были разосланы "дирекции"
на движение. Все началось превосходно: Циттен выкосил авангарды
австрийцев, словно дурную траву. В разгар боя - в творческом вдохновении -
Фридрих вдруг решил переменить "дирекцию" на флангах...
К нему примчался из боя на коне принц Мориц, доказывая абсурдность
этой перемены в самый разгар баталии. Протягивая к Фридриху руки в
окровавленных перчатках, принц взывал:
- Король, разве так уж надо, чтобы мы шагали по трупам?
Фридрих побелел. Схватил шпагу и прижал эфес к груди. Острие направил
в принца:
- Убью, как собаку... Вперед!
Пруссаки снова полезли по трупам и смяли австрийцев. Казалось, исход
битвы решен. Даун уже писал на спине своего адъютанта приказ о спешной
ретираде. Но тут случилось непредвиденное: из армии Фридриха побежали
прочь саксонцы, взятые им в плен из "Пирнского мешка". Они бежали
навстречу польско-саксонскому корпусу, бившемуся на стороне Дауна. Каре
прусской лейб-гвардии встретило беглецов беспощадным огнем. Пальба шла
такая, что сумки с патронами скоро опустели. И вот тогда польские лихие
гусары-панцирники врубились в каре гвардии Фридриха.
Рубили со смаком и при каждом ударе восклицали:
- Вот тебе за Дрезден!.. Вот тебе за Пирну!.. Будешь еще залезать к
нам, прусачье рыло?
Фридрих с трудом собрал вокруг себя сорок человек:
- Ребята, вас поведу я... Мы возьмем батареи врага! Его нагнал
адъютант, схватил за конец плаща:
- Остановитесь, король! Нельзя же брать батарею одному!
Фридрих оглянулся: никто уже не скакал за ним следом. Он вернулся
назад и поддал ногой по барабану с бубенцами.
- Уходить, - сказал. - Обратно за Эльбу... Фортуна оказалась сегодня
женщиной, а я никогда не был бабником. Бросайте все: пушки, обозы,
раненых... Но спасти во что бы то ни стало двух раненых - Циттена и
Манштейна!
На следующий день короля с трудом отыскали на окраине города
Нимбурга; он сидел на бревнах возле крестьянской изгороди, чертил по земле
загадочные фигуры, глаза его были полны слез. Бродячая собака юлила вокруг
короля.
- Флакон с ядом всегда при мне, - сказал Фридрих, - а в Сан-Суси уже
вырыта могила, прикрытая прекрасной Флорой. Время ли ставить точку? Я не
был побежден под Коллином; меня подвели саксонцы, которых я принял под
свои славные штандарты... В ответ я разорю их страну, я заставлю их
голодать, и саксонский хлеб пусть сожрет моя армия... Увы, - снова поник
король, - Прага не сдалась, и все полетело к черту!

СЛАВА ТРУБЯЩАЯ

Белосток встретил кавалера сумятицей и пылью. Посреди городской
площади, возле трактиров для проезжающих, сверкали блестящие кареты
пышного посольского поезда... Кто такие?
Это ехал в Россию маркиз Лопиталь!
- Вы почему не торопитесь? - окликнул земляков де Еон.
Молодой пройдоха Мессельер, секретарь посольства и парижский знакомец
де Еона, вытащил кавалера из коляски:
- Мы были уверены, что встретим тебя по дороге.
- Откуда эта уверенность?
- Но все газеты кричат о тебе...
Чудеса! Слава дипломата пришла к де Еону совсем нежданно. Пока он
сидел в Петербурге, ел, болтал и пьянствовал, имя его в Европе уже
сделалось известным. Газеты писали об его отъезде из Петербурга в Париж в
тех выспренних словах, в каких пишут только о знатных персонах в
политическом мире...
Маркиз Лопиталь целовал де Еона в чистый лоб:
- Дитя мое, вы все хорошеете... Скажите, а негодный Вильяме все еще
торчит на невской набережной?
- Да, маркиз, он ждет вас для благородного поединка!
- Тогда мне не будет доставать именно вашей ловкой шпаги.
- Но канцлер Бестужев грозит мне дубьем...
- Ах, право, что мне делать с этим ужасным человеком? - огорчился
Лопиталь. - Елизавета так неосмотрительна... А что двор великой княгини
Екатерины?
- Де Еон приник к уху маркиза, пошептал что-то с минуту, и Лопиталь
воскликнул:
- О чем думают в Версале? Англия и здесь нас опередила. Но в моей
свите полно красавцев, и я надеюсь, что французы не уступят в любви
полякам! Граф Фужер, подойдите сюда, мой милый... Ах, нет, не надо! Я
совсем забыл, что вы имели глупость запастись в дорогу прелестной женой...
Он снова поцеловал де Еона, отпуская его:
- Как жаль, что я рано состарился. А то бы я, несомненно, "сблизил"
Россию с Францией... Ах, годы, годы! А то ли было в Неаполе... Вы, кстати,
вернетесь в Петербург?
- Непременно, маркиз! - крикнул де Еон, впрыгивая в коляску. - С
пером и шпагой - я весь к вашим услугам...
В дороге он спешил так, что оси колес не однажды загорались от
трения. Охлаждали карету, загоняя лошадей по брюхо в быстрые ручьи, и
снова мчались дальше. Кавалер прибыл в Вену, когда столица Австрийской
империи мрачно вырядилась в траур. Неумолчно звучал погребальный набат
церквей, возвещая Австрии о новом поражении ее войск. Это были дни, когда
Фридрих еще стоял под стенами Праги...
- Необходим короткий отдых телу, - сказал де Еон, вылезая из коляски
возле ворот Бургтор; просто ему не хотелось везти в Париж реляции о
поражении, - пусть Людовик узнает неприятные вести помимо него (дипломат
всегда должен быть дипломатом).
Здесь же, в Вене, кавалер встретился с графом Брольи, человеком "огня
и железа", послом в Варшаве, который недавно помогал де Еону копать яму
под Понятовского; теперь де Еон вез в Париж план военной кампании России с
Францией, а граф Брольи привез в Вену план кампании Франции с Австрией;
три страны наконец-то объединились для противоборства с Фридрихом!
Однажды они обедали в ресторации. Колокола австрийской столицы вдруг
залились тонким веселым перезвоном:
Фридрих разбит под Коллином, Прага выдержала осаду. И, не допив
бокала с вином, де Еон опрометью бросился в коляску.
- Куда вы, мой Еон? - удивился Брольи.
- Счастие человека, граф, иногда зависит от животных...
Да, отныне вся надежда - на лошадей! Ох, как надо опередить гонцов из
Вены, чтобы первому донести в Версаль известие о победе австрийцев. Теперь
оси колес снова дымились не на шутку. Но благословенный. Рейн уже дохнул
прохладой в лицо. Проскочив улицы Страсбурга, де Еон швырнул горсть монет
на заставе, чтобы его не задерживали возле шлагбаума, и коляска бешено
запрыгала на спуске к реке...
- Стой, стой! - Но лошади, дрыгая ногами, уже летели под откос,
дребезжала и кувыркалась карета; де Еон, выбив дверцы, прижимал к груди
пакет с "секретами" короля...
- Перелом ноги, - сказал врач, когда дипломат снова обрел сознание,
так и не выпустив почты из рук.
Силясь не стонать, де Еон щедро развязал кисет с тяжелыми червонцами
Елизаветы Петровны.
- Что угодно, - сказал он, - за карету и лошадей... На целых 36 часов
(!) де Еон опередил австрийских курьеров, и Версаль встретил его как
победителя. Он был очень сметлив, этот маленький карьерист, когда стонал в
своей карете, а запаренные кони фыркали у железной решетки Версаля.
- Скажите моему королю, что я не могу встать... Здесь, в этой сумке,
будущее Франции! А под Прагой дела идут блестяще!
Словно из рога изобилия посыпались милости:
- Шкатулка короля к вашим услугам...
- Лейб-хирург его величества прибыл...
- Золотая табакерка с алмазами и портретом короля...
- Чин поручика лейб-драгунского полка...
По дороге этой стремительной карьеры осталось лежать 48 загнанных
насмерть лошадей. От Петербурга до Версаля они отметили, как вехи, путь
кавалера к славе трубящей. Но в самом Париже де Еон.., увы, разочаровался!
После широких, залитых зимним солнцем петербургских площадей Париж
вдруг показался ему маленьким, темным и грязным... Впрочем, это не только
мнение де Еона, - любой француз того времени, вернувшись из Петербурга, с
грустью высказывался далеко не в пользу своей столицы. И кавалеру,
несмотря на угрозы Бестужева, вдруг страстно захотелось вернуться обратно
на берега Невы, засыпанные чудесным пушистым снегом...
Но сначала - дела! Терсье уже предупредил его:
- Остерегайтесь вступаться за принца Конти: положение сюзерена сейчас
шатко благодаря капризам маркизы Помпадур, и вы можете оступиться в самом
начале славы, моя прекрасная де Бомон!
Доложили королю мнение Петербурга: ответ Елизаветы о курляндской
инвеституре был уклончив, жезл русского маршальства для Конти тоже повисал
в воздухе, и Людовик сомневался:
- Если у де Еона есть письма к принцу, пусть он их передаст. Но я
хотел бы знать, что ответит этот шалопай.
Положение "карманного" визиря Франции было сейчас таково, что Конти,
не стесняясь, плакал.
- Неужели, - говорил он, - мне так и суждено умереть, не испытав
тяжести короны? Теперь я согласен получить корону даже от евреев, будь
только она у них в запасе на Иерусалимское царство! Ах, эта подлая
"рыбешка", не будем называть ее по имени... Что бы доброй Елизавете
воскресить для меня древнее Киевское княжество! Скажите, шевалье, разве я
был бы плохим князем для запорожцев?
- К сожалению, высокий принц, - вздохнул де Еон, - Украина имеет
гетмана - Кирилла Разумовского!
- В том-то и дело, - печалился Конти, - что, куда ни поглядишь, все
лучшие места уже расхватаны... Мир действительно стал тесен. Сейчас хоть
заводи королевство эскимосское! Ах, Курляндия, Курляндия! Остается сказать
- прощай навсегда...

***

Курляндия! Золотые россыпи песков в янтаре медовом, стройно
взлетающие к небу сосны, рабские спины латышей и литовцев, черные вороны
злобно каркают над древними замками крестоносцев. И для всех проходимцев
Европы была ты, несчастная Прибалтика, самым вожделенным куском на пиру
разбойничьем. Пожалуй, только одни цыгане не претендовали на корону твою.
Да и те, наверное, от нее не отказались бы!
Петербург поступал - хитрее не придумать: Курляндию держали при себе,
а герцога курляндского морозили в Ярославской ссылке; - вот и придерись,
попробуй!
В эти дни, пока де Еон лакомился славой у себя на родине, Елизавета
поманила как-то к себе принцессу Гедвигу Бирон:
- Не жужжи, кукла чертова! - сказала со смехом. - Эвон, слыхала
небось: принц Конти шапку твоего тятеньки примеривает. И до баб охоч,
говорят... Пойдешь за принца?
Горб курляндской принцессы так заострился от злости, что колом торчал
из-под дареных - на бедность - платьев.
- Вззззз... - отвечала она, затравленно озираясь. - Мой отец хотя и в
ссылке, но корона его не шапка, чтобы любой ее нашивал. Бироны сидели и
будут сидеть на Митаве!
Елизавета треснула по морде ее, горбатую:
- Я-то смех смехом, а ты грех грехом... Да появись твой батька снова,
так его собаки наши и те по кускам растащат! Мало вами, бесстыжими, крови
попито русской? Еще алчете?
К сожалению, эту сцену наблюдал граф Эстергази, и Елизавета одарила
дипломата одной из своих великолепных улыбок:
- Извините, посол. Но цари не частные лица. И дела семейные нам
приходится на миру вершить...
Лопиталь со своим посольством уже приближался к рубежам России, и
настроение императрицы от этого было хорошее. Но едва Лопиталь добрался до
Риги и чуть-чуть прикоснулся к русским делам, как сразу же запутался до
такой степени, что даже Дуглас не смог ему помочь. И тогда раздался
истошный вопль сиятельного дипломата - из Риги в Париж:
- Срочно верните сюда кавалера де Еона! В министерстве Версаля были
поражены:
- У него там восемьдесят кавалеров... Куда же еще? Но маркиза
Помпадур поддержала Лопиталя.
- Отправьте! - наказала она. - И не спорьте. Я-то уж знаю, что одна
голова семги стоит восьмидесяти лягушек...
Король назначил де Еона первым секретарем посольства (это очень
высокий пост по тем временам).
- Лопиталь, - говорил Людовик, - будет в Петербурге рассказывать всем
про свою ужасную подагру, и все дела предстоит вершить де Еону. А посему
он будет моим министром полномочным в России!
Де Еон снова вступал на стезю, с которой бесславно сходил его учитель
- принц Конти; принца теперь заменяли графом Брольи. Снова - право личной
переписки с королем, таинственные шифры, и политика та, которая Лопиталю и
во сне не приснится. Политика самого короля Франции! Исполнять же ее и
существуют такие молодчики, вышколенные и лукавые...
Но прежде чем покинуть Париж, де Еон водрузил на стол министерства
одну бумагу.
- Это мне, - заявил он, явно торжествуя, - когда снимали копии бумаг
для Вольтера, удалось под страхом смерти похитить в Петергофе из секретных
архивов России!
- Что же тут? - спросили его.
- Здесь завещание Петра его потомкам, политическая программа России,
которой она следует и будет следовать неуклонно!
Наверное, он думал, что ему за этот документ воздвигнут в Версале
памятник. Но ни король, ни его министры в суматохе событий не обратили на
эту бумагу никакого внимания.
"Слишком химерично!" - был вывод политиков...
Однако этим документом де Еон невольно заложил под круглый стол
Европы такую гремучую петарду, которой еще не раз суждено взорваться.
И раскатисто прогрохочут взрывы дважды: в 1812 году, перед нашествием
Наполеона, и в 1854 году, перед высадкой франко-английских интервентов на
лучезарных берегах Крыма.
Но пока эта "петарда" забылась в ворохе архивных бумаг.
Однако мы, читатель, должны о ней постоянно помнить.
Речь о ней - впереди!
ПРИЕХАЛИ ФРАНЦУЗЫ

Перед самым отъездом Апраксина к армии Екатерина получила от англичан
44 000 рублей и в ночь отправки фельдмаршала в Ригу долго разговаривала с
ним наедине. Чем закончилась эта беседа, видно из депеши Вильямса:

"Посылаю Вам самые верные известия относительно планов, касающихся
русской армии. Они были сообщены мне здешним моим лучшим другом - великой
княгиней Екатериной..."

Таким образом, оперативный план русской армии лег на рабочий стол
короля Пруссии, хотя Фридрих, не платил за него ни копейки (англичане
выкупили его за свои же кровные денежки, как и положено добрым друзьям).
Фридрих поспешил передать этот план своему фельдмаршалу Гансу фон
Левальду, который стоял с армией в Пруссии - как раз напротив армии
Апраксина.
А весною опять было движение кометы по небосводу, и комета страшила
Елизавету, зато радовала Екатерину, и великая княгиня высоко несла свою
голову, словно готовясь к роли императрицы российской. Елизавета,
встретясь однажды с невесткой, спросила ее любезно:
- А не болит ли у вас шейка, сударыня? Екатерина Алексеевна почуяла в
этом вопросе намек на топор, которым в России издревле привыкли лечить
искривленные шеи:
- Отчего, тетушка, вы меня спрашиваете о сем предмете?
- Да могла бы и поклониться мне... Горда больно стала!
Екатерина поклонилась с размаху - ниже, чем надо:
- Нет, тетушка, не болит у меня шея. Не болит, не болит...
Подступаясь к подножию трона, Екатерина окружила Елизавету своими
шпионами, которые ловили теперь каждый чих больной императрицы... Вильяме
активно участвовал в заговоре:
- Опять ночью была видна комета... Каково ее действие?
- Апоплексия сразит безошибочно, - отвечала Екатерина. - У меня
имеются три лица, кои находятся при ней неотлучно. В решительную минуту мы
будем предупреждены, чтобы действовать.
Фридрих поспешил обрадовать фон Левальда:
- Императрица больна, и это известие имеет для меня значение большее,
нежели все остальное в мире!
Черные вороны кружили над Царским Селом, куда с весны выехала
Елизавета, и в Петербурге полновластным хозяином остался канцлер
Бестужев-Рюмин.
Только напрасно думала Екатерина, что, окружив Елизавету шпионами,
она оградила себя от шпионов великого инквизитора - графа Александра
Шувалова. Забившись в дальние углы дворца, продолжая ужинать на рассветах,
императрица, словно филин, зряче глядела из пыльной тьмы:
- Погодите, детушки, я еще обозлюсь... Лизать вам всем горячие
сковородки. Да не на том, а на этом свете сподобитесь!
Порою же, почуяв облегчение от недугов, Елизавета молодела, и тогда
окна дворцов сверкали огнями, вакханкою неслась она по залам, в гусарских
рейтузах в обтяжку, полупьяная и восторженная. Именно в один из таких дней
французский балетмейстер Ландэ торжественно заверил Европу:
- Клянусь музою Мельпомены, никто не танцует менуэт столь
выразительно, как императрица России!
Вот и сегодня откружилась Елизавета в танце с молодым адъютантом
Апраксина и, словно очнувшись, спросила его:
- А чего это ты тут со мной пляшешь?
- Фельдмаршал, ваше величество, прислал меня из Риги, чтобы я привез
ему двенадцать кафтанов новых. И весь бал испортила Елизавета своим криком:
- Да в уме ли он? Или поход на рижских баб замыслил? Ему Фридриха
терзать надобно... И ты, молодец, езжай обратно в чем стоишь. Эй, люди!
Выведите его отсюда...

***

Поезд французского посольства уже был под Петербургом, но Бестужев
приложил все старания, чтобы въезд Лопиталя в столицу обошелся без
пышности. Двадцать три роскошных берлина и столько же карет катились по
Невской першпективе, но торжества на улицах не предвиделось. Однако
простой народ увязался именно за каретой маркиза Лопиталя, который имел
неосторожность держать на коленях свою любимую обезьяну.
- Скоморохи едут! - кричал народ, дразня обезьяну. - Фокус-покус
казать станут... Гляди, Мишутка, кудыть оне заворачивать будут?
Лопиталь раскланивался во все стороны, обезьяна торопливо щелкала
блох на лысой шкуре.
Елизавета срочно оставила Царское Село и выехала в столицу, чтобы
самолично загладить вину перед посольством, которого она так страстно
добивалась. Канцлер не придумал ничего лучшего, как запихать всю блестящую
свиту Лопиталя в пустующий дом Апраксина. Ели там французы на золоте (это
верно), но зато спали под лестницами.
Гроза началась скоро - на первом же вечернем приеме, который
Елизавета устроила для близких ко двору. Вильяме разлетелся к Елизавете -
для целования руки. Но рука императрицы, сжатая в кулак, вдруг скрылась за
фижмами.
Елизавета Петровна заговорила - тяжело и сурово:
- Господин посол Англии, разве Лондон желает иметь врагом себе всю
Европу? Ваши каперы опять не уважили в море Северном флага кораблей
российских...
Вильяме нарочно уронил платок, чтобы, поднимая его, опомниться от
этих ударов. Но, когда выпрямился с готовым ответом, Елизавета не дала ему
и рта раскрыть.
- Отныне, - говорила она, - моим министрам дел с вами не иметь! И
прошу покинуть столицу. Срок - неделя... Да будет так! И более не
домогайтесь аудиенции. Эта встреча и есть наша последняя. Прощайте ж
навсегда, господин посол Англии!
Коллегия иностранных дел правильно подсказала Елизавете момент для
нанесения этого удара. Срок англо-русских торговых трактатов подходил к
концу, и пора было выгнать англичан с Волги и с Каспия, где они со времен
Остермана хозяйничали, как дома. Англия одним махом лишалась теперь
русской пеньки, мачтового леса, дегтя, шелка-сырца, рыбьего жира, воска,
меда, табака, мехов и.., железа!
Но коллегия была уже явно ни при чем, когда Елизавета довершила свою
мысль чисто по-бабьи. Из дома графов Скавронских, где размещалось
посольство Вильямса, она вышибла англичан с их сундуками и кофрами и
впихнула туда французскую миссию.
Месть была, скажем прямо, не из красивых. Но маркиз Лопиталь
превзошел даже Елизавету: он самолично, чуть не кулаками, вытурил из дома
своего английского коллегу Вильямса.
- Здесь вам не Канада! - кричал Лопиталь, суетясь.

***

Накануне решительных событий Фридрих прописал фон Левальду очередной
рецепт, по которому следовало быстро и безошибочно излечить Восточную
Пруссию от угрозы русской армии. Иногда некоторые историки называют
стратегию Фридриха планами опереточного героя... Пусть в этом разберется
сам читатель. Вот что наказывал Фридрих фон Левальду в июне 1757 года:
- Когда русские пойдут тремя отрядами, вам следует разбить наголову
один из них, после чего остальные отступят. Русские будут спасаться в
Польше, где вы их и станете преследовать всеми своими силами!
Но, спрашивается, почему русские должны были идти именно тремя
колоннами? И почему русские должны были спасаться в Польше? Чепуха...
Очевидно, сама Екатерина, не шибко разбиравшаяся в военных делах, неверно
поняла болтливого Апраксина.
Но если планы Фридриха оказались "опереттой", то и русский план
кампании при первом же выстреле обернулся лишней бумажкой.
Все случилось не так, как думали Петербург и Берлин.

ОТКЛОНЕНИЯ

ЗАНАВЕС

С самого начала войны союзники тишком договорились:
"Будем опасаться слишком больших успехов России в этой войне!" Именно
так сказал Людовик, и Вена ему поддакнула.
Не надо думать, что русская армия составляла громадный лагерь, - нет,
Апраксин имел под рукой всего 65 187 солдат и 19325 лошадей (не считая
верблюдов).
Фридрих имел постоянную оглядку назад - на Россию.
- Что там слышно в Петербурге? - спрашивал он. Депеши Вильямса и
доносы шпионов успокаивали его: на Неве торжественно открыта Академия
художеств; Апраксин завяз за Ковно; Елизавета опять не вышла к столу,
занедужив...
- Кампания будет горячей! - сказал Фридрих, надвинув шляпу. - А
потому разгрузите лазареты в Богемии и Дрездене, чтобы нам не возиться с
калеками... Скоро будет не до них!
На пустынном шоссе в Саксонии отряд цесарских пандуров разгромил
лазаретный конвой. Посреди дороги одиноко застряла коляска. Австрийский
офицер дернул дверцу. Из кареты вырвался выстрел - прямо в лицо. Пандуры,
окружив возок, обнажили сабли:
- Эй, вылезай по чести... Кто там стреляет? Из коляски вышел раненый
прусский офицер. Он сдернул с головы парик и швырнул его себе под ноги.
- Венские котята! - прорычал он, выдернув шпагу. - Я адъютант
великого короля Фридриха - генерал Манштейн... Ну, что же вы не
разбегаетесь при звуках моего имени?
Град пуль пронзил его насквозь, и Манштейн умер посреди дороги, в
пыли, фонтанируя кровью (но шпаги из руки не выпустил). Так погиб человек,
которому никак нельзя отказать в смелости; главаря прусского шпионажа в
России не стало... Фридрих очень сожалел о гибели своего адъютанта, и
вдова Манштейна подарила королю записки своего мужа о России.
- О России? - блеснули глаза короля. - Как это кстати!
Теперь эти мемуары Манштейна, ставшие знаменитыми, можно прочесть в
любой приличной библиотеке. А тогда они были идеологическим оружием, и
король Пруссии пока еще сомневался, в какую сторону повернуть это оружие,
- за войну с Россией или за мир с Россией.
Он решит этот сложный вопрос позже. А сейчас из балтийской мглы,
ершистые от пушек в бортах, уже выплывали к берегам Пруссии белогрудые
русские фрегаты и прамы. Первые выстрелы в этой войне Россия доверила
своему флоту.

МЕМЕЛЬ

- Вот и Мемель, - сказал адмирал Мишуков, опуская трубу. - Эскадр -
на шпринг! Канонирные палубы обсушить. Крюйт-каморы проветрить. Команде -
по две чарки. Кашу сей день варить с потрохами телячьими... Дать сигнал на
"Вахтмейстер": капитану бомбардиров Вальронду явиться на борт флагмана!
Ветер, дунувший из-за Куришгафской косы, сорвал жиденький паричок
адмирала, и заплескались седые волосы моряка, кое-как обкромсанные
ножницами...
А на серой взбаламученной воде рейда мотало бомбардирские корабли с
зарифленными парусами. Захлестывало пеной "Селафаила", "Дондера" и
"Юпитера". Рвало с якорей прам "Дикий бык", гневный и щетинистый от
пушечной ярости. А на фрегате "Вахтмейстер" в нитку тянуло над рейдом
брейд-вымпел начальника бомбардиров - Александра Вальронда.
Там уже отвалил вельбот, шли на веслах, выгребая в пене и в песнях, и
скоро на борт к адмиралу поднялся капитан третьего ранга Вальронд: лицо
красное - будто ошпарено, глаза распухли от соли и ветра, круглые - как у
кота. Возле голенастых ног бомбардира крутился кортик офицерский, а на нем
- золотом: "Виватъ Россия".
- Саня, - сказал ему в каюте Мишуков, - назавтре штурм... Готовы ли?
- И налил пузатую чарку перцовой. - Твоя! Пей, а я полюбуюсь. Еще смолоду
зарок дал: после семидесяти лет в рот ее, проклятой, не брать!
- Дошли, - рапортовал Вальронд, - таким побытом... На "Юпитере" фок
снесло, он же, падая, две стеньги переломил. На "Гаврииле" восемь кнехтов
с планширем за борт кувырнулись. Все сгнило, кусками валится. На волне
кранцы било. Ядра пушечные по декам раскатились. Воду из трюмов качаем
ведрами. Не флот у нас, а - труха!
- Не труха у нас, а - флот, Санька! - отвечал ему Мишуков. - Ежели б
трухой были, так до Мемеля не дошли б! А за то, что вы моряки не
трухлявые, вот тебе ишо чарочка-отправочка. Выпей, голубь, во славу божию
и ступай фарватер мерить...
Вальронд выпил не кривясь, пошел прочь - на дек. Кованные медью
ботфорты бомбардира глухо били в палубный настил, звеня застежками, будто
шпорами. Когда же перелезал через фальшборт, вздернулись рукава мундира,
шитого не по росту, и стали видны на локтях свежие заплатки... Парады в
Петербурге остались, а здесь - под Мемелем - и так сойдет!

***

Русские моряки в те времена были бедны, как церковные крысы. Платили
им самый мизер, да и того годами от казны не доплачешься. Шли на флот
больше дворяне мелкотравчатые - дети и внуки моряков или те, кто знал,
почем фунт лиха, - и был корпус морской предан службе своей до исступления.
Это была почти каста, сознательно отгородившаяся от дворцовых интриг,
презиравшая золоченые шатры сухопутных полководцев. Годами качались они на
палубах, редко сходя на берег; ели солонину из бочек; сажали в гаванях лук
и редьку; а жен своих, чтобы не тратиться на два стола, иногда держали под
палубой, возле самых пороховых бочек...
На рассвете 20 июня эскадра пошла на прорыв в Куришгафскую заводь. В
корме "Вахтмейстера" собрались офицеры. Над старенькими клавикордами
болтало качкой длинный стержень барометра; в его столбе тускло отсвечивала
ртуть. Из угла кают-компании неласково и сумрачно глядел с иконы святой
Николай-угодник (стародавний шеф Российского флота). А наверху уже шипела
палуба, которую матросы окатывали водой на случай пожара.
- Вы, господа высокие офицеры, и вы, господа благородные гардемарины!
- произнес Вальронд. - Слов скажу мало, благо не ради слов война учалась
жестокая... Ежели примечу в кораблях робость, то велю робеющим встать на
шпринг, намертво! Дабы пруссаки, на нас глядя, ведали: пришли мы сюда
прочно, а маневров, для чести нашей обидных, не будет! Теперь прошу господ
наверх - по батареям, по декам, по мачтам...
"Элефант" и "Дикий бык", два отчаянных прама, свистя обтяжкою
такелажа, уже рванулись через прибой прямо в горло залива. Розовые от
лучей солнца, торчали вдали башни Мемеля. А в батарейных деках было сизо
от чада. Из растворенных портов торчали чугунные зады пушек. Тут уже
началась веселая работа.
- Братцы! - сказал мичман Мордвинов. - Бери, не обожгись!
В огне жаровни краснело ядро. Матросы в черных цилиндрах на головах,
словно лондонские франты (но зато босиком, голые до пояса), подхватили
черпаками раскаленное ядро.
- Отскочи!
Шипящее ядро тесно погрузилось в жерло. Чертя по небу огненный след,
словно комета, ядро опустилось за стенами крепости. Поворот - и "Юпитер",
кренясь на оверштаге, врывается в Куришгаф следом за прамами.
Корабли-бомбардиры идут под громадными знаменами ярко-красного цвета: это
вызов к бою (и вызов виден всем издалека!). Вот и коса: желтый зыбучий
песок дюн, редколесье сосен, прижатых к воде. С косы стреляет по кораблям
прусская батарея.
- Сбить ее! - доносится голос Вальронда. Рявкают тридцать три пушки
правого борта. Заглатывая дым, снуют в палубе, прокисшей от гари, матросы,
трещат осадные канаты: пушки влетают от залпов обратно, царапая палубные
настилы, режут доски крючьями, как пилой.
- Бомба! Эй, в крюйт-каморах... Пошел бомбы наверх! Пятипудовые
громадины плывут в пасти пушек.
- По крепости!..
Крепость уже горит, в огне ее крыши... Прусское ядро, разрывая
снасти, влетает в батарейный дек, крушит деревянные пилерсы, бьется в
шпангоуты, мечась среди босых пяток.
Люди привыкли к такому - они не теряются.
- Уксус, ваше благородие... Куды бочку ставить? Пушки уже
перегрелись, и теперь хоботины их едко шипят, охлаждаемые уксусом.
Палуба наполняется вонью.
- Нос не зажимай! - кричит Мордвинов. - Дамы уксус нюхают, чтобы в
чувство прийти... В аптеках заразу эту флакончиком торгуют. А у нас -
эвон, бочка: хоть насмерть унюхайся... Бомба пошла! Отскочи, ребята!
А наверху - виднее: и разрывы бомб, и пожары в городе за чертою
крепостных стен. Думают пруссаки сдавать Мемель или предстоит брать его
штурмом? Быть крови или не быть?.. С флагмана на "Вахтмейстере" принимают
ободряющий сигнал Мишукова:
- Молодцам-бомбардирам по две чарки водки! Вальронд - оскорблен, он
переживает эту обиду:
- Две чарки?.. Курям на смех! Там и пить-то неча... Поднять на мачту
сигнал: "Мало"!
Мишуков разрешает выдать по три чарки.
- Оно лучше, - смеется Вальронд. - Теперь не стыдно будет в Мемеле
показаться. Мои прамы уже под стенами. Только бы армейские нам не
подгадили. А флот дело знает!

***

Русская инфантерия дело знала не хуже флота. Но долгая стоянка среди
лесов я болот, в нищих ливонских мызах, и редкий отдых в проезжих корчмах
и хлевах изнурили армию задолго до похода на Пруссию: солдаты болели. Их
лихорадило. Покрывало язвами от холодов и несносной грязи кочевий.
Как назло, перед самым походом выпал пост, иначе - голод, "ибо в сей
земле ни луку, ни чесноку найти нельзя, а солдаты в постные дни тем только
и питаются" (так отписывал Конференции фельдмаршал Апраксин).
Конференция обратилась в святейший синод с неслыханной просьбой:
отлучить армию от поста. Синод в этом случае никакого святотатства не
усмотрел. Напротив, люди синодские оказались патриотами: пост был отменен
для тех полков, которые участвовали в кампании. Теперь каждый солдат
Апраксина стал получать фунт мяса, две чарки водки на день и по гарнцу
пива. Армия зашевелилась, повеселела и.., пошла, пошла, пошла!
Две дивизии Апраксина и Лопухина шагнули за Неман; в русских воинах
жила "льстящая надежда, что неприятелю никак противу нас устоять не
мочно..." Под проливными дождями, хлебая горе на размытых прусских
дорогах, шли с этой надеждой в победу, отчаянно матеря обозы, которые
замедляли движение армии.
В сторону же от генерал-марша армии был отправлен особый отряд
генерала Фермера - дабы, вкупе с флотом, брать прусскую крепость Мемель.
Виллим Виллимович Фермор был англичанином, но родился в Москве, смолоду
состоял на российской службе. Хороший был инженер, но плохой полководец.
Любил подписывать интендантские бумаги и вести прибаутные переговоры с
маркитантами. Пушечного грома не жаловал.
А гром был. Да еще какой! Пока бомбардирские корабли Вальронда били
по Мемелю с моря, осадные гаубицы с суши колотили ядрами в башни крепости.
Русским отвечали 80 пушек из цитадели. Но моряки и солдаты напрасно
старались: Фермер боялся решить дело отчаянным штурмом и перешел к
осторожной осаде.
- Пошлите парламентера к мемельскому коменданту, - наказал он к
вечеру. - Может, он пожелает и так сложить оружие?
Комендант послал парламентера к черту и запалил мемельские
предместья. При свете пожаров, всколыхнувших мрак ночи, русские солдаты
копали шанцы. Осада началась по всем правилам военного искусства, как того
и желал Фермер, убоясь штурма, когда, как известно, солдаты правил
классических избегают.
Впрочем, и осаду гарнизон Мемеля не выдержал: он прислал своих
парламентеров с просьбой о пощаде. Фермер сидел в голубом шатре, насквозь
пронизанном солнцем, когда депутация горожан и гарнизона принесла ему
связку ключей от Мемеля: шесть здоровенных пудовых отмычек от крепостных
ворот (теперь их можно видеть в музее артиллерии в Ленинграде).
- Губернатор фон Левальд, - заметил глава депутации, - повелел
коменданту нашему сдать город Мемель на почетных условиях, чтобы гарнизон,
казна и оружие в крепости не остались.
- Нельзя того! - отвечал Фермор, забирая ключи.
- Пощупайте подушку, - шепнул ему глава депутации. Подушка, на
которой лежали ключи, была тяжела от золота, зашитого внутри нее, и Фермор
отпустил парламентеров.
- Хорошо, - разрешил он. - Можно гарнизону выйти с оружием, но без
отдания воинских почестей...
Заскрипели ворота и - под барабанный бой - гарнизон крепости ушел из
Мемеля. На узкие купеческие улочки с гиканьем влетели казаки. Молодцеватые
калмыки, подоткнув полы ярких халатов за пояса, загоняли лошадей в сады, -
пусть кони мягкими губами оберут с земли опавшие от канонады яблоки.
Комендантом крепости был назначен молодой Суворов.
Вечером 24 июня Мишуков прошел в шатер Фермера.
- Что есть измена? - спросил адмирал по-английски. - И каково ее
карать по "Регламенту воинскому"? - Добавил потом уже по-русски:
- Рази есть смысл, что пруссаки с пушками ушли?
Виллим Виллимович поднял рыжие глаза на старого адмирала.
- Захара Данилыч, - ответил он, как москвич, чисто по-русски, - война
ведь имеет еще и законы рыцарства! Без лишней крови удобнее жителей Мемеля
к присяге на верность России приводить. Сами в подданство наше лезут - без
понуждения!
Апраксин, когда ему доложили об этом "рыцарском" поступке Фермера,
пришел к печальному выводу:
- Опять нам из Питера попадет. Тамотко при дворе охти как мною
недовольны: будто сплю я тута... Во, жизнь собачья!
Чтобы оправдать себя перед Петербургом, Апраксин размашисто бросил
свою армию вперед - на Кенигсберг, отрезая войска фон Левальда от столицы
Восточной Пруссии... На Бестужеве-Рюмине давно горела рубашка, и теперь он
подстегивал фельдмаршала действовать смелее, - сейчас канцлер нуждался в
успехе армии, пусть даже малом, чтобы замолчали его противники. Апраксин
шел вперед - в страхе, в опаске, в поту...
Левальд убрался с войсками далеко за Неман, а русская конница
наскоком, словно молния, прочеркнула Тильзит и Инстербург. Кронштадтские
галеры, грузно качаясь на мутных рейдах, принимали в свои трюмы галдящие
оравы прусских пленных. Кенигсберг пребывал в панике: начальство бежало в
Померанию, сея слухи о зверином облике калмыков и казаков...

ГРОМ СКОРО ГРЯНЕТ

- Да что он, с ума сошел? - кричала Елизавета. - Я гоню его из дому
моего, а он не уходит... Бесстыдник какой!
Эта брань относилась к Вильямсу. Все рушилось в блестящей карьере
виднейшего дипломата Европы, и страшно было возвращаться в Лондон, где его
ждал гнев и без того злобного Питта-старшего. Усиленно интригуя,
великобританское посольство в России уже агонизировало. Выброшенный из
театра, Вильяме решил доиграть свою роль в балагане.
Постонав для видимости, объявил, что повинуется.
- Поеду через Финляндию и Швецию, - сказал он. Но через несколько
дней вернулся обратно.
- Бури в Ботническом заливе, - оправдывался посол, - закрыли мне путь
на родину... К тому же я болен!
Его снова выпроводили из Петербурга. На этот раз он покатил через
Курляндию, надеясь по дороге кое-что высмотреть для Фридриха, но скоро его
опять увидели на брегах Невы.
- Геморрой, - говорил Вильяме, - мешает мне ехать в карете.
Бестужев скрылся в деревню, носа не показывая. Великая княгиня, в
ожидании ребенка, затаилась Но, рискуя головой, Екатерина все же
умудрилась переслать Вильямсу свое последнее дружеское письмо... Вот что
она писала этому провокатору и шпиону в обличье дипломата:

"Никогда не забуду, чем я вам обязана... Воспользуюсь всеми случаями,
чтобы привести Россию к тому, в чем я признаю ее истинный интерес... Я
научусь практиковать чувства, на них обосную я свою славу и докажу королю,
вашему государю, прочность этих моих чувств... Будьте уверены, что я
ничего на свете так не желаю, как увидеть вас снова в Петербурге, но -
торжествующим!"

Вильямса насильно выдворили из столицы в Кронштадт.
- Болен или здоров, - рассудила Елизавета, - но, чуть ветерок дунет,
сразу его на корабль, и - плыви, родимый!
Сидя на Котлине, с тоскою взирал Вильяме на ораниенбаумские сады и
умолял Елизавету, чтобы позволила ему хоть на час вернуться в Петербург,
ибо опять у него... "кружится голова" "Некоторые историки находят, что в
этот период Вильяме был нездоров психически, - этим они объясняют его
поведение.".
Но сильный штормовой ветер задул среди ночи, на всех парусах
подхватил Вильямса - и понес навстречу гибели.
Так закончился этот удивительный дрейф англо-русского союза: якоря не
выдержали, и корабль било о камни; Униженный и жалкий, Вильяме обивал
пороги владык Сити, выставляя перед ними свой главный козырь:
- Вот письмо великой княгини Екатерины... Из него видно, что я сделал
все возможное! Я был ее другом, и не моя вина... О, если б умерла
Елизавета, то, смею вас уверить, я был бы сейчас в России гораздо выше
канцлера Бестужева!
Вильямсу было не суждено дожить до полного триумфа своих учеников -
когда Екатерина стала русской императрицей, а его скромный секретарь
Понятовский - королем Польши.
В отчаянии, забив в пистолет пулю, Вильяме приставил его к виску, и
одинокий выстрел расколол утреннюю тишину старинного родового замка.
Англия этого выстрела почти не услышала.
Великое королевство не любило вспоминать о своем позоре.
Англичанам приятно считать, что лучшие дипломаты мира - это
британские дипломаты.

***

Теперь, с удалением Вильямса, Лопиталь остался в Петербурге без
соперников в политике.
- Удивительное трио разыграно в Ораниенбауме, - рассуждал Лопиталь на
досуге. - Трио из негодяя, сумасшедшего и фата... Правда, Вильямса не
стало, и трио обернулось для нас дуэтом. Но скоро, очевидно, мы услышим
соло.
Лопиталь вскоре заметил: Екатерина предпочитает носить широкие
одежды, чтобы плоды любви с Понятовским не слишком-то выпирали наружу.
Маркиз очень удивился бы, узнай он только, что писала о нем
Екатерина: "Я испытываю предельное отвращение к Лопиталю, он не нравится
мне чрезвычайно, потому что он - француз, а это для меня хуже собаки!.."
Но сейчас Екатерину тревожили только беременность и все осложнения при
дворе, связанные с приплодом дому Романовых. Елизавета Петровна так
говорила Шувалову:
- Этот "партизан" приплод нам оставил... Пусть окотится, как-нибудь
прокормим! Сейчас ребенок мне нужен: выродка этого, чтобы альянс
политический с Францией окрепнул, попрошу Людовикуса крестить. Чай, мы с
Версалем теперь не чужие...
Впрочем, Бестужев недреманно стоял на страже "молодого двора", и
Понятовский пока пребывал в безопасности. Канцлера же сейчас занимала
ситуация: "Ежели императрица умрет, то как удобнее захватить власть?"
Екатерина усиленно интриговала:
- Должна решить сила, а Шуваловы, сам ведаешь, тридцать тыщ солдат
при себе держат. Тебе же головы не сносить в любом случае. Супруг мой тебя
не жалует, что ты над Пруссией усмешки строил... Быть тебе без меня в
наветах опасных!
- Апраксин-то в дружках со мною, - практически мыслил Бестужев. -
Надо будет, так всю армию из Пруссии обратно вызволим и обсервацию
Шуваловых разобьем здесь же - на площадях и улицах Петербурга, крови не
убоясь...
В случае удачного переворота канцлер желал оставаться главой
государства, подчиняя себе сразу три коллегии: иностранную, военную и
адмиралтейскую. Быть почти царем - вот куда метил канцлер... А пока, чтобы
успокоить подозрения, он решил закатить банкет для французского посольства.
С утра от русского Тампля отошла щегольская эскадра галер и гондол с
гударями и балалаечниками. Из зелени садов, за стрелками Невы, открывались
дивные усадьбы вельмож, карусели, китайские киоски, танцевальные павильоны
и воздушные театры.
Сам канцлер загодя, нацепив фартук, изготовил в своей загадочной
аптеке вино по собственным рецептам. Назвав его почему-то "котильоном",
Бестужев намешал в этот вермут всякой дряни покрепче, которая должна была
свалить с ног любого дипломата.
Осмотрев праздничные столы, расставленные под открытым небом,
Бестужев наказал слугам:
- Откройте мой остров для черни! Не отталкивайте лодок и плотов от
берега, кто бы ни приплыл. Пусть даже мужик! Даже чухонка с Охты! Никого
не изгонять... И чтобы солдат поболее!
Он подарил Лопиталю табакерку, которой одаривал любого посла, - с
видами своих каменноостровских дач. Но предерзкий "котильон", заваренный
для недругов, подействовал и на самого изобретателя: Бестужев сильно
охмелел, нарыв злобы его прорвало. Он бросил гостей и ушел допивать к
солдатам, гулявшим по берегу. Этой содружеской пьянкой канцлер хотел
привлечь гарнизон Петербурга на свою сторону, если решительный час
переворота наступит.
На обратном пути с острова в город канцлер мрачно молчал, сидя на
корме галеры, и трещала только его жена, Альма Беттингер. Французы
невольно почувствовали, что над Петербургом уже нависла какая-то мрачная
туча и гром скоро грянет.
Всем поневоле было страшно...
Вечером 18 августа маркиз Лопиталь сказал свите:
- Закрывайте на ночь плотнее двери. И держите пистолеты поблизости...
В этой стране молнии разят среди ясного неба!
Так складывались потаенные дела в Петербурге, когда наконец грянул
гром среди ясного неба и всех ослепила нежданная молния.

***

Как раз в этот день армия Апраксина проходила густым лесом, возле
прусской деревни Гросс-Егерсдорф - узкими, заболоченными гатями. В лесу
было влажно, пушки застревали в буреломах, сырел в картузах порох. Наконец
войска вышли на узкую равнину, топкую и неровную, поросшую ольхой и
ежевикой.
Посмотрев на карту, Апраксин тоненько свистнул:
- Матушки мои, да мы тут в ловушке. Здесь - лес, а подале - Прегель
течет... Так негоже! Господа офицерство, пора маневр начинать; тронемся к
Алленбургу с опасением...
Ближе к ночи в шатер к Апраксину впихнули страшного человека: был он
бос, лицо в лесной паутине, прусский мундир рван, в репьях и тине, пахло
от него табаком и сырыми грибами. Этот человек плакал, обнимая колени
фельдмаршала.
- Русские.., божинька милостивый, не чаял уж своих повидать. Нешто же
родные мои? Сколь лет прошло, как запродали меня в гвардию потсдамскую, с
тех пор прусскую муку терпел...
Это был перебежчик. Ему дали вина. Он пил и плакал, дергаясь плечами.
Потом прояснел - сказал твердо:
- Армия фон Левальда стоит в ружье за лесом. Сорок конных эскадронов
Шорлемера да восемь полков гренадерских ударят поутру - костей не
соберете! Коли не верите - хучь пытайте: любую муку ради Отечества
стерплю, а от своего не отступлюсь. Так и ведайте обо мне... Утром - ждите!
Фермер схватил перебежчика за прусскую косицу, рвал его со стула,
топтал коваными ботфортами:
- Я таких знаю: их в Потсдаме нарочито готовят, дабы в сумление
противников Фридриха приводить.
- Погоди мужика трепать, - придержал его Апраксин. - А може, он
патриот славный и верить ему надобно?
Но патриоту в ошметках прусского мундира не поверили: штаб Апраксина
счел, что Левальд умышленно вводит в заблуждение русских, дабы они,
напрасно боя здесь выжидая, истомили бы армию в пределах сих, кои лишены
фуража и корма.
В неудобной низине, стиснутой Гросс-Егерсдорфским и Норкиттенским
лесами, русская армия (в бестолочи кривых и путаных тропинок) стала
проделывать чудовищный маневр, широко раскидывая хвосты обозов и
артиллерийских парков. В вагенбурге была костоломная давка: передние
колеса одной фуры цеплялись за задние колеса другой повозки.
Во мраке ночи, как дятлы, неустанно постукивали топоры: саперы
наводили мост через Прегель. Австрийский наблюдатель при ставке Апраксина,
фельдмаршал-лейтенант барон Сент-Андре, разъезжал по лагерю через боевые
порядки, всем недовольный: здесь не так.., тут криво стоят.., там слишком
ровно!
Проведя всю ночь под ружьем, войска еще продолжали разворот своих
флангов, когда вдруг кто-то крикнул:
- Братцы! Гляди-кась... Кудыть его занесло? Армия приумолкла. На
опушку Норкиттенского леса, пронизанную легким туманцем, выехал
молоденький прусский трубач. Да столь смело выехал, будто русские ему
нипочем! Солнце уже всходило, и все видели, как ярко горят петушиные
одежды трубача. Вот он приосанился в седле. Неторопливо продул мундштук. И
приставил горн к губам...
До русского лагеря донесся боевой призыв меди:
- Тра-та-рра-ррра-а!
И сразу - без вскрика! - рванулись пруссаки из леса.
Бегом. Со штыками наперевес.
Быстро и напористо они разом опрокинули два полка - Нарвский и 2-й
Гренадерский.
Удар пришелся на дивизию генерал-аншефа Василия Абрамовича Лопухина.
Пруссаки уже ворвались в обозный вагенбург. Лопухин обнажил шпагу и,
вскочив на телегу, дрался люто и яростно, пока его не свалили три прусские
пули.
Кто-то из солдат схватил генерал-аншефа за ноги, потащил старика
прочь из плена - подальше от позора. Седая голова ветерана билась об кочки
болота.
- Честь, - хрипел старый Лопухин, - честь спасайте... И на запавших
губах генерал-аншефа лопались розовые кровавые пузыри.
Так бесславно и гибло началось первое сражение русских в этой великой
войне с Фридрихом.
ГРОСС-ЕГЕРСДОРФ

Официанты еще не успели расставить посуду для завтрака фельдмаршала,
когда загремели пушки, и в шатры Великого Могола (эти роскошные палаты из
шелка, устланные коврами) ворвался бригадир Матвей Толстой.
- Жрать, что ли, нужда пришла? - заорал он. - Пруссаки уже Егерсдорф
прошли.., конница ихняя прет через поле!
Апраксин верхом вымахал на холм, где стояла батарея Степана Тютчева;
сопровождали фельдмаршала три человека - Фермер, Ливен и Веймарн. Все было
так: пруссаки заняли гросс-егерсдорфское поле и уже колотили русских столь
крепко, что летели прочь куда голова, а куда шапка! Апраксин тут стал
плакать, приговаривая:
- Солдатиков-то моих - ай, ай! - как убивают. Господи, помоги мне,
грешному. - И спросил у свиты:
- Делать-то мне что?
Фермер на это сказал:
- Маршировать! Ливен сказал:
- Но придержаться! Веймарн сказал:
- Конечно!
К ним подошел майор Тютчев - бледный, точный, опасный:
- Ваше превосходительство, уйдите сейчас подалее. Бугор сей -
батарейный, а я залфировать ядрами учиняю... Апраксин вернулся в шатер,
который уже рвали шальные пули. Прислонив иконку к ножке походного стола,
он отбивал поклоны:
- ...от страха нощнаго, и от стрелы, летящия во дни. От вещи, во тьме
к нам приходящия!
Ржали испуганные кони, неслась отборная брань, трещали телеги. Под
флагом ставки сейчас копилась вся наемная нечисть: Мантейфели, Бисмарки,
Бюлловы и Геринги; здесь же крутился и барон Карл Иероним Мюнхгаузен - тот
самый, известный враль, о котором написана книга и который сам писал
книги...
Перебивая немецкую речь, в нее вплетались слова псалма, который читал
фельдмаршал:
- ..да не преткнеши о камень ногу твою, на аспида и василиска
наступиши...
Но пока Апраксин бездействовал, войска его - кровоточа под пулями и
ядрами - продолжали маневр, разворачиваясь для боя. Мордуя лошадей,
вытаскивая из грязи пушки, артиллерия силилась выбиться из путаницы
обозов, чтобы занять позицию. Где-то вдали виднелись красные черепицы
прусских деревень - Удербален, Даунелькен и Мешулине...
Ганс фон Левальд - строго по плану - бросил войска.
- Это нетрудно, - сказал он своим генералам. - Русские уже растоптаны
нашим первым натиском. Вы только разотрите их в грязи, чтобы они сами себя
не узнали!
Запели горны, затрещали барабаны - пруссаки дружно обрушились на
левый фланг. Здесь русский авангард встретил немцев "новинкой": широко
разъятые, будто пасти бегемотов, жерла секретных шуваловских гаубиц
жахнули картечью.
Ражие прусские драгуны покатились из седел.
- Пусть сомкнут ряды, - велел Левальд, - и повторят!
- Пали! - отозвались русские, и снова заплясали лошади, лягая
копытами раненых, волоча в стременах убитых...
Пруссаки откатились под защиту сосен Норкиттенского леса. Батарея
майора Тютчева, вся в огне, уже наполовину выбитая, стояла насмерть... Тут
прискакал гонец с приказом:
- Пушкам майора Тютчева отходить.., с отрядом Фермера!
- Тому не бывать, - отвечал Тютчев. И не ушел.
Жаром обдало затылок майору: это сзади дохнула загнанная лошадь. А на
лошади - сам генерал Фермор.
- Мерзавец! - наступал он конем на майора. - Сейчас же на передки и -
следом за мной... Оставь этот бугор! Тютчев поднял лицо, искаженное в
бесстрашии:
- Прошу передать фельдмаршалу, что исполнять приказа не стану. Утащи
я отсель пушки свои - фланг обнажится... Пали, ребята, я в ответе!

***

- Через полчаса я буду пировать под шатрами Великого Могола, - сказал
фон Левальд. - Принц Голштинский, слава - на кончике вашей шпаги... Вбейте
же клин в русское полено и разбросайте щепки по полю!
Принц вскочил на коня и налетел своей конницей на русские ряды "с
такой фурией (заявляет очевидец), что и описать невозможно". Принц
Голштинский смял казаков и гусар, но.., напоролся на 2-й Московский полк.
Москвичи так ему поддали, что "с фурией" (которую я тоже не берусь
описать) принц турманом полетел обратно. фон Левальд увидел его у себя,
всего забрызганного кровью.
- Они разбиты! - очумело орал принц, еще весь в горячке боя. - Они
разбиты, но почему-то не хотят сложить оружие!
- Я их понимаю, - отвечал Левальд. - Они не хотят сдаваться потому
только, что бежать им некуда: ручей Ауксин брода не имеет. Зато мы
выкупаем их сразу в Прегеле!

***

В шатер к Апраксину, опираясь на саблю, вошел раненый бригадир
Племянников:
- Генерал-фельдмаршал! Прикажи выступить резерву и помереть. И мы -
помрем. Вторая дивизия повыбита. Стрелять чем не стало!
Апраксин испуганно огляделся.
- Чего стоите? - накинулся вдруг на официантов. - Собирай посуду,
вяжи ковры... Да хрусталь-то, хрусталь-то.., рази же так его кладут? Ты
его салфеточкой оберни, а затем укладывай! Не твое - так, стало быть, и
жалеть не надобно?
Племянников пустил всех по матери и, припадая на ногу, снова ушел
туда, где отбивались его солдаты. Кто-то схватил его в обнимку. Поцеловал
в губы - губами, кислыми от пороха.
Это был друг его и собутыльник - Матвей Толстой.
- Чего ты, Матяша? - спросил Племянников, опечаленный.
- А так, брат.., просто так.., прощаюсь! Племянников обнял Толстого.
- Пошли, Матяша, - сказал с ожесточением. - Помрем с тобой как
следоваит. Не посуду, а честь спасать надобно...
Издали - через оптику трубы - Левальд видел первую шеренгу русских
полков. Она сплошь стояла на коленях, чтобы не мешать вести огонь второй
линии. Третья держала ружья на плечах стрелков второй линии. Убитые в
первой шеренге с колен ничком совались лицами в землю, на их место тут же
(без промедления!) опускался на колени другой из второй линии. Из третьей
же солдат замещал того, кто стал ближе к смерти - уже в первой.
Порох кончался. Кое-где резались на багинетах, бились лопатами и
обозными оглоблями... Отступать русским действительно было некуда: за ними
шумел топкий, полноводный Прегель - славянская река! Русский "медведь",
которого так боялся Фридрих, теперь встал на дыбы, затравленно щелкая
зубами.
- Осталось пронзить его сердце! - сказал фон Левальд.
Завтрак в шатрах Великого Могола откладывался, и генерал-губернатор
Восточной Пруссии развернул на коленях салфетку. Вот и холодная курочка;
он разорвал ее пальцами, дернул зубами нежное мясо из сочной лапки.
- Можете посылать гонца в Берлин, - велел Ле-вальд, вкусно обсасывая
косточку. - Обрадуйте короля нашей полной победой!
- Казаки! - раздалось рядом. - Атака казаков...
- О, это очень интересно... Казаков я посмотрю... Фон Левальд
аккуратно завернул недоеденную курочку, взял в руки трубу и, по-старчески
держась за поясницу, вышел на лужайку, поросшую редколесьем. Отсюда ему
хорошо было видно, как, пластаясь по земле, с воем летела русская конница
- вся колеблясь рядами, словно густая трава под ветром. Резануло глаза
Левальду пестротой халатов, необычными ковровыми красками, - это ярким
пятном мелькнула калмыцкая вольница. Солнце вдруг померкло на мгновение, и
легкая, как дымка, туча быстро прочертила небеса над полянами
Гросс-Егерсдорфа.
- Что это такое? - удивился фон Левальд. Воздух уже наполнился
жужжащим пением. Потом застучало вокруг - так, будто палкой провели по
частоколу, и адъютант выдернул из сосны длинную калмыцкую стрелу...
Левальд обозлился:
- Шорлемер, накажите этих дикарей палашами! Навстречу казакам, тяжко
взрывая копытами землю, рванулись прусские кирасиры в латах. Железным
косяком они врубались в румяное зарево битвы, из дыма блестели - четко и
неярко - длиннющие тусклые палаши.
- Посылайте гонца в Берлин! - напомнил Левальд, возвращаясь на травку
к своей курице. - Исход сражения мне ясен: нет такой силы, чтобы выдержала
атаку нашей прекрасной кавалерии...
Казачья лава, настигаемая врагом, панически отхлынула обратно.
Вытянулись в полете остромордые степные кони, раздувая ноздри - в крови, в
дыму. Никто не догадался в ставке Левальда, что это совсем не бегство
казаков, - нет, это был рискованный маневр... Вот знать бы только - чем он
завершится?
- Победа! - кричали немцы. - Хох.., хох.., хох!
Неужели Левальд прав?.. Русская инфантерия расступилась перед
казаками. Она словно открывала сейчас широкие ворота, в которые тут же и
проскочила казачья лавина. Теперь эти "ворота" надо спешно захлопнуть,
чтобы - следом за казаками - не ворвались враги в центр лагеря. Пехота
открыла неистовый огонь, но "ворота" затворить не успела... Не успела и не
смогла!
Добротная "прусская кавалерия, сияя латами, "пошквадронно в наилутчем
порядке текла как некая быстрая река" прямо внутрь русского каре. Фронт
был прорван, прорван, прорван... Кирасиры рубили подряд всех, кто попадал
им под руку.
Замах палаша, возглас:
- Хох!
Вдребезги разлетается череп от темени до затылка. Но тут подкатила
русская артиллерия и.....фон Левальд вцепился зубами в нежное мясо курицы.
К нему подошел адъютант, которого шатало, будто пьяного:
- Задержите гонца в Берлин. Умоляю вас: задержите. Там что-то
случилось. Если это русская артиллерия, то нам с нею не тягаться.
Фон Левальд, отложив курицу, снова поспешил на лужайку. Увы, он уже
ничего не видел. От множества пудов сгоревшего в бою пороха дым сгустился
над гросс-егерсдорфским полем - в тучу! Дышать становилось невозможно.
Лица людей посерели, словно их обсыпали золой. Из гущи боя Левальд слышал
только густое рычание, будто там, в этом облаке дыма, грызлись невидимые
страшные звери (это палили "шуваловские" гаубицы!). Треск стоял в ушах от
частой мушкетной и карабинной пальбы.
- Я ничего не вижу, - в нетерпении топал ботфортами Левальд. - Кто
мне объяснит, что там случилось?
А случилось вот что.
Атака казаков была обманной, они нарочно завели кирасиров прямо под
русскую картечь. Гаубицы шарахнули столь удачно, что целый прусский
эскадрон (как раз средний в колонне) тут же полег костьми. Теперь "некая
быстрая река" вдруг оказалась разорвана в своем бурном неустрашимом
течении. Кирасиры же, которые "уже вскакали в "аш фрунт, попали как мышь в
западню, и оне все принуждены были погибать наижалостнейшим образом".
Блестящая по исполнению прусская атака завершилась трагически для врага:
казаки вырубили всех кирасир под корень.
Над русским фронтом взлетали шапки, гремело "ура".
- Кажись, наша брать учала! - всюду радовались русские.
И воспрянули разом. С телег вагенбурга спрыгивали раненые, хватали
ружья убитых, спешили в свалку баталии. Полки дивизии убитого Лопухина
(Нарвский и 2-й Гренадерский), разбитые пруссаками еще на рассвете, словно
воскресли из мертвых. С треском они тоже ломили напролом:
- За Лопухина.., сподобь его бог!
- За Степан Абрамыча.., упокойника!
- За Русь-матушку!
- Давай, Кирюха, нажимай!
Апшеронцы и бутырцы опустошили свои сумки до дна; шли только на штык.
От горящих деревень летели сполохи искр, в шести шагах ты еще видел цель -
на седьмом шагу все было черно от гари. Первая линия пруссаков попятилась,
а вторая линия четким огнем расстреляла бегущих, приняв их за наступающих
русских. Мундир на Левальде, осыпанный искрами, тлел и дымился. Старец
задыхался. Курица валялась в траве, затоптанная ногами. Видно, она имела
судьбу не быть съеденной в этот грозный день - день 19 августа 1757 года...

***

Вдали от гула сражения томилась под ружьем бригада Петра
Александровича Румянцева. Пальба и возгласы смерти едва достигали тишины
леса, темного и чащобного. Старые солдаты, ветераны еще миниховских
походов на крымчака, припадали ухом к земле.
- До виктории, кажись, далече, - делились они с молодыми. - Топочут
шибко. Да не по-нашенски. Быдто - телега татарская...
Люди мучились. Слушая крики кукушек, считали свои дни. Багинеты,
примкнутые к ружьям, блестели от росы. Было жутко и непривычно русским
людям стоять в чужом неуютном лесу.
- Робяты! - вдруг закричал Румянцев, вскочив на пень. - Заломи шапки
покрепче, чтобы в драке не потерялись, да пошли с богом... Эдак-то здесь
прождем свое царство небесное!
Он не имел на то ни права, ни приказа. Он даже не знал, что
происходит сейчас в разгаре битвы, которая, как кровавое пятно, растеклась
на берегах Прегеля. Он знал только один завет "Регламента": "Товарища -
выручай!" Молодой и статный, будущий граф Задунайский бежал впереди
солдат, прыгал ловко через завалы дерев, продирался сквозь удушистый
можжевельник...
- Быстрей, робяты, да не пужайся! Пока мы живы - нет смерти, а смерть
придет - нас уже тогда не будет... Валяй за мною!
Фон Левальд был поражен, когда из самой чащи, опутанные лесной
паутиной, словно дьяволы, в молчаливой ярости выросли свежие русские полки.
- Ландкарт! - закричал губернатор Пруссии. Карту раскинули перед ним
на барабане.
- Но лес непроходим, - оторопел Левальд. - Там лошади вязнут в
трясине по самое брюхо. Откуда они взялись, проклятые?
Солдаты присели уже на колено. Румянцев рухнул на землю, чтобы его не
задели пулей свои же ребята, - и плотный залп над его головой ударил: жах!
Над ставкой Левальда деревья отряхнули листву, посыпались посеченные
ветки...
- Виват, Россия! - выхватил Румянцев шпагу.
- Вива-ааат.., уррра-а!
Склонив штыки, новгородцы с лязгом стали раскидывать прусские
резервы. Напрасно Левальд пытался образовать оборону: чуть его войска
зацепятся за опушку леса - их оттуда штыком; чуть укрепятся на холме - их
снимает оттуда русская артиллерия.
Вот что писал рядовой участник этого сражения:
"Неприятели дрогнули, подались несколько назад, хотели построиться
полутче, но наши уже сели им на шею. Прусская храбрость обратилась в
трусость... Не прошло и четверти часа, как пруссаки, словно скоты худые,
безо всякого порядку и строю побежали..."
Но тут Апраксин - словно его мешком огрели - очнулся.
- Эй, эй! - заволновался он. - Куда прете далее? Велите армии растаг
делать. А то как бы хужей не было! Или забыли, с кем дело имеете? Армия
Фридриха.., с ней шутить неладно. Стой, говорю, не беги далее за немцем...
Передохни!
Ч ставку Апраксина ворвался сияющий Петр Панин.
- Виктория! - возвестил он. - Ей-ей, не прибавлю, если скажу, что
такой славной виктории давненько уже не бывало.
Пригнувшись, в шатер вошел венский представитель при русской ставке,
барон Сент-Андре, и поздравил фельдмаршала.
- Такой победы, - сказал он, - не только вы, Россия, но и вся Европа
едва ли ведала за последние годы! Но удивительная нация эти русские!
Почему-то они всегда дают противнику вначале как следует отколотить себя.
А потом, уже побитые, они - словно их сбрызнули живою водой! - намертво
убивают врага...
Губа Апраксина неряшливо отвисла на сторону.
- У нас издревле вся система такая, - похвастал он, - что за одного
битого двух небитых дают... Но.., ой ли? Боюсь и думать о виктории нашей!
Осторожность нужна, а не строптивость молодецкая. Не нам! Не нам, сирым да
убогим россиянам, тягаться с могучим Фридрихом...
И вдруг в его дряблом мозгу блеснула мысль: "Господи, да что же
наделали? Кого побили? Ведь в Ораниенбауме великий князь теперь сожрет
меня, когда узнает о сей виктории... А сама Екатерина? Ведь я - погиб!"
- Уходить надоть, - заволновался Апраксин. - Эко место треклятое:
сыро и дух худой, опасный. Ой-ой, быть беде, чую...
Прусская армия была разгромлена полностью. Победители покрыли поле
побоища кострами, варили кашу с салом, искали во тьме раненых; мертвых
укладывали ровными рядами - для пересчета. Грузили павшими фуры, и
верблюды величаво вытаскивали их по песку на последнюю дорогу. Повсюду -
через усталые жерла - додымливали остатки былой ярости брошенные
канонирами пушки.
Румянцев, в одной нижней сорочке, босой и радостный, закатав рукава,
катил через лагерь бочку с вином. Посреди лагеря он треснул пяткой в днище
- запахло хмелем.
- Подходи с кружкой те, кому жить долго осталось! По лагерю бродил,
шатучий от хмеля, майор Степан Тютчев.
- Что же это будет, люди? - вопрошал изумленно. - Чужие меня не
убили, так теперича, выходит, свои будут расстреливать?
Румянцев с бокалом ввалился к Апраксину:
- Дозволь перечокаться, Степан Федорыч! Кенигсберг отныне голыми
руками бери. Ручку оттедова протяни - и мы в Померании! А оттоль - на
Берлин! Хочу пива цгмецкого пробовать...
Апраксин целовал парня вывернутыми губами:
- За службу тебе спасибочко, Петруша. А только спьяна ты похвальбой
мусоришь... Нешто же король Прусский простит нам свою ретираду?
Политиковать надобно. Смотри, как бы не взгрели нас!

***

Фридриху доложили о победе русских под Гросс-Егерсдорфом, которая
открывала России дорогу прямо на Кенигсберг... Король долго молчал. Потом
(очень сосредоточенный) он сказал - почти просветленно:
- Но ведь русские не воспользовались своим успехом? А посему эту
битву не считать нашим поражением.
Бесстрашный кавалерист Зейдлиц спросил об Апраксине:
- А что этот старый мешок?
- Барон Мюнхгаузен пишет, что под ним была ранена лошадь.
- Он ее ранил сам, - улыбнулся король.
- Своими шпорами! - загрохотал Зейдлиц.

"ПАДЕНИЕ" В ЦАРСКОМ СЕЛЕ

Виктория! О ней известили столицу России трубящие почтальоны; сто
один раз (ни больше, ни меньше) громыхнули пушки на петропавловских фасах.
"Гросс-Егерсдорф" уже вписался в летопись русской военной славы.
Но прошло несколько дней после победы, и 8 сентября 1757 года
случилось в Петербурге событие, которое всколыхнуло весь дипломатический
мир Европы. Это событие, на первый взгляд совсем незначительное, имело
громадные последствия на ход всей военной кампании.

***

День этот совпал с религиозным праздником рождества богородицы, и в
Царское Село съехалось немало крестьян, чтобы погулять на досуге у
распахнутых кабаков царских. Елизавета, в отменном настроении, заодно с
некоей бабой Ивановной, исполнявшей при ней должность "министра странных
дел", пешком отправилась в церковь. День был пригожий, теплый. Еще
издалека слышны были песни и музыка. На выходе из дворца Елизавете
приглянулся чем-то старый солдат лейб-кампании, который ружьем исправно ей
артикул выкинул.
- Ишь ты! - сказала Елизавета. - Каков молодец у меня!
- Под стать тебе, матушка, - отвечал старый беззубый вояка.
- Так и быть: вот тебе рубелек - на память.
- Не могу взять, коли на часах стою.
Елизавета нагнулась - положила монету на землю:
- Ну, так возьмешь, когда сменят тебя с караула. Да смотри не загуляй
шибко. А то - быть тебе в киях у меня...
- Постой, матушка! - крикнул солдат в спину императрицы.
- Чего тебе? - обернулась она.
- Правду ли бают, будто ты престол племяшу своему, Петру Федрычу,
отказать хошь?
- Ружье у тебя в руках, - ответила Елизавета. - Вот и пали нещадно в
каждого, кто такое болтать станет...
Уже, наверное, около часа длилась в церкви обедня, когда на паперть
вышла из храма женщина. По виду - барыня (и не бедная). Хватаясь за
перила, соскользнула с крыльца и рухнула на траву. Сбежался народ. Барыня
лежала, раскинув руки в крапиву, и торчал изо рта распухший, прикушенный
язык.
Вокруг нее толковали пьяненькие мужики:
- За немцем бы послать... Лекаря!
- Може, хмельная?
- Эх, друг Елисеич, ляпнул ты... В церквах не пьют!
- Одначе, гляжу я, баба-то ишо не старая.
- Верно: подправить малость и - пошагает!
- От грудей, стал быть. Ее груди давят. Тут выбежала на крыльцо
Ивановна ("министр странных дел").
- Свят, свят, свят! - заплескала руками. - Да это ж государыня наша,
матушка... Охти, горе! Горе-то како!
Из трактиров густо повалил народ - своими глазами посмотреть, какова
на Руси есть самодержица. Одна старуха крестьянка из соседней деревни
Тярлево молча стянула плат со своей головы и целомудренно закрыла им лицо
императрицы. Тут же, на глазах мужиков, лекарь Фуассадье пустил кровь
Елизавете, но она не очнулась. Скоро появились ширмы с какой-то местной
дачи, - ширмами оградили императрицу от любопытных взоров. Достали где-то
кушетку и положили на нее обеспамятевшую женщину. Наконец в народе
послышались возгласы:
- Несут, несут...
- Кого несут?
- Да немца, слышь ты, главного сюды тащут! Высоко над головами людей
качалось кресло с обезноженным греком Кондоиди - единственным, кому
доверялась Елизавета, но который зато никому другому из врачей не доверял
Елизаветы.
- Протц, протц! - кричал Кондоиди, колотя всех подряд палкой справа
налево, слева направо. - Протц, стволоци!
Но сколько ни тер Елизавету мазями, сколько ни давал нюхать эликсиры
жизни - императрица глаз не открыла. Она была в состоянии близком к
смерти. Тогда кликнули мужиков подюжее (и потрезвее) да баб понаряднее.
Мужики потащили царицу во дворец, вместе с кушеткой, а рядом бабы несли в
руках ширмы.
И сразу же поскакали из Петербурга курьеры, чтобы известить иноземные
дворы о "падении" в Царском Селе, а карту Европы заволокло тяжелыми тучами
политического ненастья... Ведь ни для кого не было секретом, что умри
сейчас Елизавета - и политика России круто изменит свой курс; недаром
великий князь не уставал целовать портрет Фридриха, бубня в открытую:
"Буду счастлив быть поручиком прусской армии!" Недаром Елизавета велела
лейб-кампанцу палить в каждого, кто помышляет о переходе престола в руки
этого выродка...
Всадник пулей всегда пролетает короткое расстояние между Царским
Селом и Ораниенбаумом. Но Екатерина узнала о припадке тетушки лишь на
следующий день - из записки графа Понятовского. Таким образом, момент для
переворота был упущен.
Елизавета Петровна несколько дней была между жизнью и смертью.
Прикушенный язык не давал ей говорить мычала, но пальцами показывала
успокоительно: мол, не пугайтесь, выживу! А когда маркиз Лопиталь появился
на пороге ее спальни, она уже могла улыбаться:
- Споткнулась я.., грешница великая! Да не вовремя. Лопиталь уже был
извещен о причине болезни императрицы и зашептал ей на ухо:
- Каждая женщина нелегко переживает этот естественный кризис. Следует
доверить себя опытному врачу. Пуассонье, жена которого служит кормилицей
при герцогах Бургундских, как раз излечивает подобные недуги женской
природы.
- Если вы, маркиз, - отвечала Елизавета, - желаете остаться любезным,
так сначала выпишите мне в Петербург из французской комедии Лекена с
Клероншей.
- Эти гениальные артисты принадлежат не мне, а.., королю! Сначала,
ваше величество, - здоровье, а уж потом - комедия.
- Верно, матушка, - раздался голос Ивана Шувалова. - Да и знаешь ли
ты, каков "Пекен есть?
- А что - разве плох?
- Горяч больно! И, коли в темперамент войдет, так со сцены в публику
табуретки швыряет... Куды как лют на актерство! Лучше лечись, а у нас
вскоре Федька Волков не хуже Лекена станется...
Никто не знал в Петербурге, что среди многих гонцов скакал сейчас по
темным лесным дорогам еще один - самый таинственный и самый скорый. И в
ставке Апраксина даже не заметили, когда, соскочив с лошади, он тихонько
юркнул под навесы шатров.
Апраксин вскрыл привезенные письма и сразу узнал по почерку: от
Бестужева-Рюмина и от великой княгини Екатерины.
- Удались! - велел он гонцу, целуя письма; придвинул свечу, огонек
отсвечивал на томпаковой лысине. - Так, так, - сказал фельдмаршал, и в
заплывшем глазу его задергался нервный живчик. - Воля божия: пойдем на
зимние квартиры...

***

Левальд с остатками своей размолотой армии встал лагерем под Веллау,
преграждая путь на Кенигсберг, но русские почему-то не шли; только волчьей
побежкой, рысистым наметом скакали по холмам и лесам казачьи разъезды... А
где же армия Апраксина?
Апраксин в интимном разговоре с Фермером решил уйти прочь.
Фельдмаршал жил сейчас не войной, нужной для России, а делами внутренними,
- Петербург с его интригами и "падение" царицы в Царском Селе занимали его
более Левальда и Кенигсберга. На военном совете он уперся, как баран в
новые ворота, в один пункт:
- Провианту нам осталось на одиннадцать ден. Ныне помышлять надобно
не о баталиях, судари мои, а как бы спасти солдатиков от смерти неминучей,
голодной! Левальду лутче, нежели моей высокой персоне: он в своей земле, а
корму ему каждый даст... А что мы? Россия далече, у пруссака же не
попросишь хлеба...
Не преследуя врага, потопчась на выбитых боями полянах, Апраксин
развернул свою армию назад. Фельдмаршал колебался сейчас между решениями
Конференции и страхом перед всесильными заговорщиками... Рядовые армии
Апраксина уже во весь голос говорили на марше:
- Опять нас продали, братцы. Кудыть тащимся, мать в иху размать?
Идтить надобно влево по солнышку, а мы правей волокемся... Домой, што ли?
А тогдась на кой хрен учиняли генералы всю эту катавасию? Эвон раненые-то
наши болтаются на телегах. Вишь, вишь, Кирюха? Развезло их, сердешных:
совсем обомлели!
Время от времени, вдоль рядов отступающей армии, проезжал в
лакированной упряжке цугом сам Апраксин, откидывал зеркальное стекло
кареты и говорил солдатам:
- Детушки, бог-то велик... И не нам, не нам тягаться со всевышним.
Иди безропотно, коли богу угодно!
А по обочинам дорог, где было посуше, шагали офицеры.
- Откель, - рассуждали они, - генералитет наш завзял басню сию, будто
провианту не хватит? Кенигсберг - город богатющий, надо брать его штурмом
и там зимовать в чаянии весны...
Эти разговоры поддерживали молодые генералы Петр Румянцев и Петр
Панин:
- Наши магазины полны.., в Гумбинене, в Инстербурге! Галеры флотские
из Ревеля муку нам везут. Не подохли б!
А над леском, вблизи Веллау, качался черный штандарт
генерал-губернатора Восточной Пруссии. В один из дней сюда подъехал на
лошади русский офицер, и его встретили как друга. Это был личный адъютант
Апраксина - фон Келлер. Узнав от свиты, что Левальд с трудом оправляется
после невзгод и поражений, фон Келлер весело рассмеялся:
- Сейчас наш старик вскочит, как петушок при виде курочки!
Левальду он сообщил:
- Русские решили уйти. Вашему превосходительству предоставляется
возможность покрыть свое благородное чело лаврами бессмертия... Прощайте!
Я спешу обратно в лагерь к Апраксину - исполнить долг честного пруссака!
Н умчался обратно, чтобы за ужином сидеть возле Апраксина, усиленно
подливая вина болтливому фельдмаршалу. Пришло время Левальду воспрянуть...
Восьмидесятидвухлетний старец велел подать корсет из стальных пластин, его
растерли мазями, он вставил в рот железную челюсть, понюхал терпентину,
густо нарумянил впалые щеки, его вынесли из палатки, как негнущуюся куклу,
посадили на боевого коня.
В седле фон Левальд приосанился:
- Посылайте срочное донесение в Берлин: пусть король знает, что
русские бегут, а моя армия их преследует!
И случилось невероятное: побежденные стали преследовать победителей.
Апраксин усилил марш. Чтобы задержать Левальда, он приказал палить все,
что оставалось за его спиной. И заполыхали деревни; ночное зарево зловеще
ширилось над лесами и болотами Восточной Пруссии... Русские шли в багровых
отсветах, в дыму!
С далекой Украины, на помощь армии, хохлы в душных овчинах гнали
таборы лошадей и оравы волов. Но обозы армии все равно тащились ужасно
медленно, и Левальд стал буквально наступать Апраксину на пятки. Апраксин
испугался... Левальд шел следом, тылы русской армии постоянно видели его
нос. Иногда казакам-чугуевцам это надоедало: они разворачивались для атаки
- и нос Левальда сразу прятался за лесом. Нет, сражения он не желал!
Но зато пруссаки занимали города, брошенные Апраксиным, жестоко
грабили хвосты обозов, зверски добивали отставших больных и раненых в
вагенбурге.
- Нашим генералам, - кричали солдаты, - с мухами воевать!.. Что
деется? Кудыть разум их подевался?
Кончился лес, побежали унылые пожни, вдали выстроились шпицы
Тильзита, и Апраксин, охая, выбрался из коляски.
- Уф, - сказал, - растрясло меня... Передых надобен! В эти дни граф
Эстергази в Петербурге вымолил аудиенцию у болящей Елизаветы Петровны.
- Ваше величество, - сообщил он, - через венского представителя при
ставке Апраксина, барона Сент-Андре, имею доподлинные известия о стыдном
бегстве вашей армии.
Елизавета отвечала ему спокойно:
- Барон Сент-Андре ввел вас в неприятное заблуждение. О каком бегстве
можно говорить, ежели армия наша победила? В делах воинских не смыслю я,
слабая женщина, но с голоса Конференции моей уверяю вас, господин посол:
Апраксин держит путь к магазинам на Немане, в Тильзите он оставит больных
и раненых, дабы, укрепясь там и откормясь, повернуть прямо на Кенигсберг!
- Мне, - спросил Эстергази, - можно успокоить свой двор?
Позволительно ли мне употребить в депеше именно ваши слова?
- Да, успокойте, - улыбнулась Елизавета... Апраксин вступил в Тильзит
- дурак дураком: приказал местной цитадели салютовать ему пушками как
победителю - ради триумфа. Но сам триумфатор укрылся за форштадтами тремя
полками, боясь набегов Левальда, и сразу же усадил Фермера за работу:
- Виллим Виллимович, ты уж постарайся... Левальд настырен стал,
надобно из Тильзита ноги убирать, здесь не продержаться!
Флот из Мемеля тянул бечевой по Неману баржи с продовольствием для
армии (одной муки было более тысячи четвертей).
- Куды плывут? - хватался за голову Апраксин. - Топи их...
Прорубили днища, и барки с мукой нехотя ушли на дно Немана. Теперь
армия и в самом деле была обречена на голод по глупой воле своего
главнокомандующего... В эти дни Апраксин, собрав магистрат Тильзита,
обратился к нему с речью:
- Почтенные пруссаки, поклянитесь мне, как перед сущим богом, что,
когда Левальд придет под стены вашего города, вы прусские войска в Тильзит
не пустите; пущай оне за форштадтом милостыньку себе собирают!
Магистрат горячо поклялся. Апраксин же, оставив Тильзит, бросил свою
армию в бегство далее. Да столь поспешно, что даже свай от мостов
сожженных не разрушили. По этим сваям пруссаки (с помощью того же
магистрата) быстро настелили новые мосты.
Фермер явился к Апраксину сильно озабоченный.
- Искусство воинское, - сказал он, - науке коего отдал я немало лет
жития своего, доподлинно указует, что ныне мы все погибли! Ежели в марше
не поспешим, то к Мемелю нам уже не прорваться: Левальд пресечет пути
отхода нашей армии, и мы окажемся в "мешке", в коем сиживал Август
Саксонский в лагере под Пирной... Помните?
- Значит, - рассудил Апраксин, - мы должны поспешить в маршах. А дабы
ретироваться нам стало свободнее, надобно безжалостно облегчить себя в
обозах...
Эти два человека настойчиво стремились от победы полной к полному
поражению своей армии (иначе никак нельзя определить их действия)... И вот
началось! Ярко горели на опушках леса громадные искристые кучи порохов. На
огородах закапывали свинец и ядра. Рыли глубокие могилы - туда навалом
сыпали ружья, даже не смазанные. Никто ничего не понимал. Но армию -
гнали, гнали, гнали... Назад - в печальную Ливонию, в леса Курляндии. На
маршах заклепывали пушки, бросая их стволы в болота поглубже. Резали
усталых лошадей. Жгли лафеты и госпитальные фуры. Шли очень скоро, наспех
зарывая умерших. Кричали на телегах раненые - под дождями, в грязи канав,
на прусских ухабах. 15 тысяч своих больных Апраксин безжалостно, как
последний негодяй, бросил по дороге своего бегства. 80 пушек он оставил
врагу...
Теперь, случись ему принять сражение с Левальдом, он бы его уже
никогда не выиграл. Ибо армии (это надо признать) у него уже не стало.
Апраксин развалил свою победоносную армию!
Случайно в плен попал прусский офицер из полка "черных гусар". В
ставке Апраксина, увидев адъютанта фон Келлера, пленный стал хохотать так,
что фельдмаршал сказал ему:
- Вот вздерну тебя на елке, чтобы ты не веселился тут! "Черный гусар"
сразу поник:
- Только не убивайте.., я вам скажу: вон тот офицер, ваш адъютант фон
Келлер, давний шпион моего короля.
- Как? - подкинуло Апраксина кверху. - Эй, Келлер, идите-ка сюда...
Вы слышите, что о вас говорят?
Келлер взнуздал лошадь, подтянул подпругу, упираясь драным ботфортом
в потные бока своей кобылы:
- Слышал, ваше превосходительство, я все слышал.
- И разве можно в это верить? - спросил Апраксин. Келлер был уже в
седле.

***

Прибыл в Петербург из армии молодой генерал Петр Иванович Панин и был
принят Елизаветою сразу же. Стоял перед ней крепыш, русак в ботфортах,
заляпанных еще прусской грязью, прямо с дороги, небритый и чумазый.
- Эй, люди! - похлопала Елизавета в ладоши. - Данте сначала
пофриштыкать моему генерал-майору!
- Не нужно, матушка... Дозволь слово едино молвить? Панин
приблизился, обдав императрицу запахом лука:
- Измена, матушка... Руби головы, не жалеючи!

ИСТОРИЧЕСКИЙ АНЕКДОТ

Кавалерия бесстрашного Зейдлица кружила вокруг Берлина, оберегая его.
Но совсем нежданно, глубоким обходным рейдом, кроаты Марии Терезии вышли к
незащищенной прусской столице. Грабеж и дикая резня привели берлинцев в
трепет. Командовал кроатами австрийский генерал Анджей Гаддик, который был
предельно краток, как и положено храбрецу.
- Триста тысяч талеров - и мы уходим! - объявил Гаддик потрясенным
членам берлинского магистрата.
Долго торговались, Гаддик скостил сто тысяч, благо надо было спешить:
гусары Зейдлица вот-вот могли нагрянуть сюда, и тогда от Гаддика ничего не
осталось бы... Ударили по рукам на двухстах тысячах талеров.
- Только отсчитывайте деньги быстрее, - сказал Гаддик.
- Не волнуйтесь, - успокоил его королевский финансист Гоцковский. -
Слава о берлинских казначеях идет по всему миру... - Они умеют считать
казенные деньги...
В ожидании выплаты контрибуций Гаддик вдруг вспомнил:
- О! Ведь самые лучшие перчатки в мире делают в Берлине... Это
кстати! Заверните мне двадцать дюжин для подарка моей императрице: женщина
хоть и в короне, все равно остается женщиной... Так что заверните двадцать
дюжин!
Обещали завернуть. Гаддик бегал из угла в угол, весь в нетерпении. С
кавалерией Зейдлица шутки плохи так же, как и с кавалеристами Циттена...
Не выдержав, Гаддик наорал на Гоцковского:
- Хороши ваши хваленые казначеи: не могут отсчитать двести тысяч...
Сколько успели отсыпать в мешки?
- Всего сто восемьдесят пять.
- Пятнадцать тысяч за вами! А я больше не могу ждать.
Мешки с деньгами покидали в коляску. Сверху уселся Гаддик.
- Стой! - заорал он в воротах. - А перчатки-то забыли!
Поспешно, в самый последний момент, Гаддику сунули связку дамских
перчаток. Кроаты бросились от Берлина врассыпную, как нашкодившие воришки.
Через два часа после их бегства в столицу ворвался на взмыленных лошадях
Зейдлиц и отлупил членов магистрата плеткой:
- А меня не могли дождаться? Перчатки дарите этой венской бабе? Я вам
покажу перчатки!.. Что скажет теперь король?
Король печально сказал:
- Учу я их, учу, а все равно берлинцы помрут дураками. Но Вена еще
глупее Берлина: надо же догадаться устроить такой шум из-за каких-то
перчаток...
Гаддик услужливо поднес в презент своей прекрасной императрице
двадцать дюжин чудесных перчаток.
- Ах, какая прелесть! - сказала Мария Терезия, но...
И тут случилось то, чего никак не ожидал Гаддик: перчаткой его
ударили по лицу. Он не догадался развернуть сверток еще в Берлине: все
двадцать дюжин перчаток оказались с левой руки!
Гаддик после этого случая прожил еще 33 года, но так и не смог
исправить свою карьеру при дворе. Всю жизнь потом он глубоко страдал из-за
этих перчаток! Честно признаюсь, мне этого налетчика даже иногда жалко...
Так - анекдотом! - и закончился набег австрийцев на Берлин. В
Петербурге ему не придали значения и отнеслись к событию только как к
забавному анекдоту. Слово оставалось за русской армией, но сейчас она была
далеко даже от Кенигсберга.

ФРИДРИХ ИГРАЕТ ВА-БАНК

Неважно складывался этот год у Фридриха: под Прагой он повержен, под
Коллином разбит и откатился в Саксонию; французы шли через Ганновер прямо
в незащищенные пределы королевства с запада. И наконец Гросс-Егерсдорф
поставил на лоб короля громадную шишку. Казалось, что дни Фридриха уже
сочтены; еще один удар союзных армий - и Пруссия, этот извечный смутьян в
Европе, будет растерта на политической карте, как последний слизняк.
Вольтер, на правах старой дружбы, в письме к Фридриху советовал ему,
пока не поздно, разумно сложить оружие. Но вера в "чудо" не покидала
короля, и он отвечал Вольтеру стихами:

Pour moi, menace du nautrage,
Je dois, en affrontant 1'aurage,
Penser, vivre et mourir en roi..."

"Под угрозой крушения, встречая
Бурю, я должен мыслить, жить
И умереть как король... (франц.)"

Армия герцога Ришелье легко катила в прусские провинции, и Фридриху
доложили, что под жезлом маршала Франции 24 000 человек.
- Это парикмахеры, а не солдаты, - отвечал Фридрих. Разведка ошиблась
в подсчете и тут же поправилась:
- Король, Ришелье гонит сто тысяч!
- Тем лучше, - отвечал Фридрих. - Зато теперь я спокоен, что меня
причешут и припудрят по всем правилам куаферного искусства...
Король был весел, как никогда, и велел отсчитать из своей казны 100
тысяч талеров - по одному талеру на каждого солдата армии маршала Ришелье.
- Я немного знаком с герцогом, - сказал король. - Этот старый
парижский лев сильно промотался. Перешлите ему мои денежки на пошив новой
роскошной гривы!
Ришелье взятку от Фридриха охотно принял, и тут же его армия замерла,
как вкопанная, перед самыми воротами Магдебурга. Король Пруссии никогда не
удивлялся действию, которое оказывают на людей деньги (он удивлялся, когда
они не оказывали).
- Парикмахеров, как видите, я разбил стремительно:
Ришелье уже не опасен. Дело за маршалом Субизом, но он, по слухам,
так награбился на войне, что вряд ли теперь нуждается в моем кошельке...
Де Катт, - вдруг спросил король со всей любезностью, - а отчего вы ничего
не ели сегодня за ужином?
- Благодарю, ваше величество, - уныло отвечал секретарь. - Последние
события таковы, что я лишился аппетита.
- С чего бы это? - рассмеялся Фридрих. - Вы еще молоды, и вам не
пристало поститься. Доверьте это дело монахам!
- Ваше величество, - произнес де Катт со всей осторожностью, -
надеюсь, вы позволите мне быть откровенным?
- Мы друзья, де Катт. Я люблю вас. Говорите же!.. Был поздний час, и
за окном уже давно уснула деревня, в которой они устроились на ночлег.
Блестела при луне черепица крыш, глухо лопотала в камнях водяная мельница,
большие лопухи лезли в окно крестьянской горницы. Король сидел в исподнем
на постели, шпага была небрежно брошена на стул; из-под вороха подушек
торчали рукояти пистолетов.
Де Катт заговорил, вслух рассуждая: Пруссия в кольце врагов, ее
окружили сразу пять армий, и надежд на спасение нет.
- Может, гений Вольтера подсказывает нам правильный исход?
Фридрих соскочил с перин, его глаза сверкали.
- Де Катт! - воскликнул он с горечью. - Пробыв со мною рядом столько
времени, вы могли бы стать и умнее. Наши дела блестящи! Мы велики, как
никогда... Вы забыли о главном: о бегстве Апраксина, который ретирадою
своею (неслыханной по глупости в истории!) спас меня. Русской армии более
нет в моих пределах: она опять палит костры за Неманом в Ливонии! Фон
Левальд ожил: он разворачивает свои войска на Померанию, чтобы сбросить в
море шведские десанты. А я отныне, свободный на востоке от угроз России,
вправе выбрать для себя любое решение.
- Какое, ваше величество? - робко спросил де Катт.
- Таких вопросов королям не задают, - в гневе ответил Фридрих. Он
поспешно дунул на свечу, договорив в потемках:
- Ложитесь на сенник, де Катт, и спите. Вы даже не представляете, как
вам повезло в жизни. Совсем молодой человек, вы состоите при неглупом
короле, и вас ждут великие события...
Де Катт на ощупь отыскал дверь, и она тихо скрипнула в потемках.
- Я плачу, мой король. Я плачу от восторга... Спокойной ночи, ваше
величество. Именем моей матери я благословляю торжественный сон великого
человека...

***

Дороги тогдашней Европы представляли ужасное зрелище.
Двигались калеки и безногие, слепцы и прокаженные; шли, бодро и
весело, полковые шлюхи и маркитантки; ползли в пыли старики и старухи;
маршировали бравые капуцины, одичавшие от голода студенты-богословы и
студенты-философы. Наполняя зловонием обочины трактов, эта армия неустанно
двигалась через Европу, как чума... Нет, я не обмолвился, назвав этот
сброд "армией"!
Ведь помимо Пруссии существовала еще и Германия, бывшая противницей
Пруссии, - Германия, склеенная из трехсот шестидесяти пяти мелких,
раздробленных княжеств. Сколько было в Европе средневековья
рыцарей-разбойников - столько было теперь герцогств, курфюршеств,
епископств. Все это называлось тогда общим именем "Германия", и эта
Германия ополчилась на Пруссию...
Немецкие князья были сворой алчных бешеных собак. У них имелись
замки, гербы и генеалогия разбойников, древо которых начиналось с большой
дороги. Это было мерзостное дно всей Европы, ее гнусный хлам и поганое
отребье.
Именно эти князья и представляли собой Германию. Дать для войны с
Фридрихом здоровых солдат они не пожелали (ибо здорового можно продать) и
потому спустили с цепи калек и попрошаек. Эта "армия" была вооружена
палашами, палками, вилами. Но это так - лишь для приличия. Зато каждый
германский воин имел сундук или мешок. Попутно, двигаясь на Фридриха, они
вскрывали могилы, чтобы грабить покойников, раздевали раненых, убивали
встречных путников... Мало того! - у этой грабь-армии был своей
генералиссимус, князь Гильбургсгаузенский. Когда эта свора мародеров и
нищих соединилась с французами, маршал Субиз брезгливо предупредил князя
германского:
- Высокий генералиссимус, договоримся рыцарски: ваша армия берет в
добычу себе только то, что останется после моей армии. В остальном у нас
никаких разногласий не предвидится...
Германия прошла через Европу саранчой, безногая и безглазая, в
окружении прелатов и капуцинов, рясы которых раздувало рядом с юбками
проституток. И только землю под собой они сожрать еще не могли, - все
остальное было уничтожено и предано пламени. И работящей Пруссии было за
что ненавидеть именно эту Германию! Впрочем, будем справедливы до конца:
французы вели себя ничуть не лучше...
После прохождения армия Ришелье и Субиза трава в Пруссии уже не росла
(маршалы Франции пощадили только один Геттингенский университет).
Версальскими маршалами двигало лишь чувство наживы. А разграбив город, его
тут же поджигали. Зато Париж, за счет военной добычи, быстро украшался
новыми отелями, которые парижане прозвали "ганноверскими павильонами".
Французская армия побеждала только потому, что она еще ни разу не
столкнулась с регулярной армией Фридриха.
Ни Субиз, ни герцог Ришелье, ни генералиссимус германский - никто из
этой троицы - еще не знал, что Фридрих скоро расквитается с ними за все
сразу. Он мог это сделать теперь, ибо отступление Апраксина на востоке
развязало ему руки на западе.

***

Под шум осенних дождей, при отблеске свечей, Фридрих рассуждал над
картами:
- Субиз дошел почти до Лейпцига, желая зимовать в Саксонии, чтобы
подъедать там мои запасы. Мое решение таково: пока Россия опомнится, я
взнуздаю французов... Можно собирать войска! Пушки тащить. Я начинаю игру
ва-банк!
Он по кускам сколотил армию - всего 20 тысяч человек при 72
стареньких пушках. Перед выступлением король сказал молитвенно:
- Положимся, как всегда, на волю его величества случая!
Губы де Катта слабо прошептали:
- Это безумие...
- Все безумно в этом мире. Но безумцам всегда везет... Пошли!
Отчаянно завизжал сырой песок под колесами пушек. Ружья легли на
плечи гренадер. Высокие шапки потсдамцев закачались в ряд, маршируя.
Король запрыгнул в коляску, натянул перчатки.
- А почему бы мне и не победить? - весело спросил он у де Катта.
Казалось, что король Пруссии сошел с ума: ведь против него стояла
сейчас армия Субиза в 62 500 штыков при 109 орудиях.
Нельзя же так сознательно шагать навстречу своей гибели!
Об этом и сказал де Катт...
- Вы ничего не понимаете, милый, - отвечал ему король, задремывая
привычно на плече секретаря. - Ведь позади маршала Субиза движется, бренча
кастрюлями и мисками, сотня искусных поваров. А впереди меня, невидимо и
неслышно, шагают сто моих опытнейших шпионов... Парикмахера Ришелье мы
разбили - дело за поваром Субизом!
Все время он был в авангарде. Французы жгли мосты - он наводил
понтоны. Он спешил. Он настигал. И он настиг противника, упершись с ходу
прямо в грандиозный лагерь маршала Субиза.
- Нет, - сказал король, осмотревшись зорко. - Здесь позиция для боя
неудобна. Надо вернуться, отодвинув армию назад...
И отошел назад - к деревушке Россбах, что лежала, уютно дымясь, в
одной миле от города Люцена.
- Кажется, здесь нам лучше повезет, - зевнул король... Французы не
дали ему спать. Отход Фридриха к Россбаху они приняли за слабость короля.
Всю ночь (всю ночь!) гремели от Субиза литавры и раздавались песни...
Субиз, торжествуя, говорил:
- Решено! Война окончится завтра, возле этой деревушки Россбах,
которая тем и станет знаменита. Мы возьмем Фридриха в плен и отправим в
Париж на потеху черни... Мы начинаем окружение прусского лагеря, отрезая
королю пути отступления.

***

Зейдлиц поднялся к королю на сеновал:
- Король, французы обходят нас со всех сторон.
- Пусть эти обезьяны делают что хотят. Только бы дали мне поспать!
В ночи гулко гремели полковые барабаны: французские и германские
войска, двигаясь таборами, с музыкой занимали все окрестные дороги.
- Вот бессовестные канальи! - ворочался на сене король. - Ну когда же
они перестанут дудеть и барабанить? Они мне надоели...
Рано утром ему доложили:
- Мы полностью окружены противником.
- Я это знаю, - спокойно отвечал король. - Они были бы полными
идиотами, если бы не сделали этого, пока я спал.
Генералы ждали сигнала к бою, но Фридрих его не давал.
Шло время. Зейдлиц показал рукой на солнце, стоявшее высоко:
- Король, не пора ли нам обедать?
- Рано, - отвечал Фридрих. - Обедать надо всегда в полдень.
Напряжение в лагере росло. Вот и двенадцать...
- Я голоден, - сказал король. - Покормите меня. Вокруг королевского
стола, накрытого на чистом воздухе, собирались любопытные (всем хотелось
повидать Фридриха вблизи).
- Не отгоняйте их, - шепнул король адъютантам и, сняв шляпу, бросил
ее себе под ноги. - Проклятье! - восклицал король. - Этот негодяй Субиз за
ночь успел окружить меня, мы пропали... Бегство - единственное, что может
спасти нас!
Он съел второе и третье блюдо. Но генералов Пруссии колотило.
- Музыка, - сказал король, прислушиваясь к веселью в лагере
противника, - она удивительно способствует пищеварению... Ешьте, господа!
Тем более что музыка не наша, а французская и нам за нее платить не надо...
На него взирали с надеждой и с опаской. Фридрих повернулся к толпе
любопытных и заметил, что раньше их было гораздо больше.
- Конечно, - обратился к ним король, - Субизу теперь можно и
повеселиться! А мне прямо от этого стола предстоит спасаться...
Любопытных вокруг стола стало еще меньше. Зейдлиц шепнул королю:
- Это же шпионы Субиза.
- Потому-то, - сказал король, - я их сразу и загрузил работой.
Ровно в два часа дня Фридрих поднялся из-за стола.
- А теперь, - велел, - разгоните всех лишних, чтобы не путались тут и
не мешали работать...
Он поднял к глазу трубу, озирая местность. Резко повернулся.
- Бить тревогу! - произнес пылко.
А французы, те просто упивались весельем, празднуя победу, которой
еще не выиграли. Фридрих верхом пронесся вдоль рядов войск.
- Ребята, - говорил он кратко, - не робейте. Я вам дам много вина и
мяса. Жалованье увеличу вдвое... Быстро! Смело! Решительно!
Колонны тронулись. Французы не верили своим глазам: все поле разом
покрылось прусскими шапками. Легкая конница Зейдлица, таясь за холмами,
вышла во фланг французам. Подали трубку, и Зейдлиц долго, сосредоточенно
раскуривал ее... И вот трубка, дымясь, взлетела кверху - сигнал атаки.
Только на полном разбеге коней (уже вблизи) гусары Зейдлица поняли, с кем
имеют дело, - с жандармами! "Жандармы (gens d'armes) - французские
рыцари-латники из знатных дворян; считались лучшими всадниками в Европе; к
концу XVIII века стали называться кирасирами." Легкая конница Зейдлица
сгоряча налетела на тяжелую кавалерию. Но думать уже было некогда - и
жандармов, противу всех законов тактики, они удачно опрокинули.
Субиз даже не поверил:
- Такого не бывает! Но.., подкрепите жандармов. А жандармы-латники,
удирая от Зейдлица, как врезались в свое подкрепление, так и втоптали его
в землю. Свои смяли своих! Сотни бегущих французов задирали руки, толпами
сдаваясь в плен. Но пленить их было некогда: разбитые жандармы обнажили
весь фронт Субиза, и Зейдлиц увидел пехоту, никем не прикрытую.
- Вот они! - прокричал он. - Вырубай всех!.. Армия Субиза и армия
германских княжеств ожидали, что придется пленить и грабить Фридриха. Но
они совсем не были готовы сражаться. Инфантерия спасалась бегством через
поле, несясь как угорелая. Пуще же всех развили прыть "воины"
генералиссимуса Гильбургсгаузенского: побросав свои сундуки и палки, они
прыгали в болота по самые шеи, зайцами впархивали за кусты. Калек и
попрошаек было просто не узнать...
Субиз в бессилии раскинул руки:
- Хоть кто-нибудь - придите на помощь.., спасите же меня от позорного
плена!
Французы его не спасли. От прусского плена его спасли наемники -
закованные до глаз в броню швейцарские гвардейцы...
Это сражение Фридрих даже не стал досматривать до конца: неинтересно,
в игре не было острых, терзающих положений, решения битвы не требовали от
него творческого вдохновения.
- Каковы же мои потери? - спросил он только. Потери были смехотворны:
всего 165 человек.
- Это здорово! А французской армии Субиза более не существует... Эй,
позовите сюда Зейдлица! Зейдлиц явился.
- Нагнись, - велел Фридрих. - Я хочу всыпать тебе как следует, чтобы
ты не забывал своего короля!
Зейдлиц нагнулся, ожидая пинка под зад (что нередко бывало), но
получил на шею орден Черного Орла.
- Ступай! Ты ранен...
- Куда ранен я? - удивился Зейдлиц.
- В руку! Пошел, болван.
К королю приблизился де Катт с раскрытым альбомом:
- Ваше величество, не угодно ли вам, чтобы я, в этот знаменательный
для Пруссии день, записал ваши высокие мысли для будущих потомков?
Фридрих пальцем почесал выгоревшую на солнце бровь:
- У меня нет никаких мыслей. Я плохо спал.., мне мешали эти французы.
Весь свет был мне не мил, когда я встал сегодня утром. Наконец, обедал я
сегодня отвратительно. Не люблю, когда вокруг стоят незнакомые люди и
смотрят мне в рот. У меня дурное настроение, де Катт!
- Отчего, ваше величество?
- Ах, мой милый, у короля немало забот! Вот были русские.., потом
французы... А теперь надо идти и поддать австрийцам! Если хочешь, так и
запиши для истории: совсем необязательно бить врагов сразу всех, если
можно разбивать их поодиночке... Кстати, не забудь оставлять сбоку поля, -
может, я потом что-либо добавлю. Специально для потомства!

***

Россбах - кровавая клякса в летописи героизма Франции!
Даже трудно объяснить, отчего с такой удивительной легкостью, словно
играючи, Фридрих разгромил громадную армию, втрое превосходящую его
скромные силы. Ведь король даже не успел ввести в сражение свои резервы
(они и пороху не понюхали)! Россбах - даже не победа Пруссии, это полный
разгром Франции.
Начиналась слава. Для него - для короля.
Вольтер уже воспел победу Фридриха в напыщенных стихах.
Лондон был украшен его портретами. Под эту славу Питт стал требовать
от парламента усиления финансовой помощи Пруссии.
- Вы видите? - говорил Питт. - За королем прусским деньги даром не
пропадают: одним лишь Россбахом он расплатился с нами за все авансы сразу!
Париж тоже приветствовал... Фридриха, а своих раненых солдат встречал
плевками и свистом. Версаль недоумевал - кто уничтожил боевой дух Франции,
почему охрип перед битвой задорный галльский петушок?
Одним ударом меча, сверкнувшим у Россбаха, Фридрих заставил Версаль
отказаться от борьбы с ним. Он как бы сказал Людовику: "Куда ты лезешь? У
тебя англичане занимают колонии - вот ты и сражайся с ними в Америке, а
меня лучше не трогай..." Опозоренный Версаль пребывал в ужасном отчаянии:
под Россбахом пруссаки убили лишь 2500 французов. А куда же делись
остальные 60 тысяч солдат армии Субиза? Где они?.. Их не нашли.
Они исчезли! Субиз писал королю: "Наши солдаты рассеялись по всей
стране: грабят, насилуют, разоряют дома и творят всевозможные ужасы..."
Взоры Версаля были обращены к маркизе Помпадур: кого изберет она ныне в
главнокомандующие?
- Лучше аббата Клермона не найти, - сказала Помпадур.
В самом деле, читатель, почему бы аббату и не повоевать? Священнику
тут же дали титул графа, возвели в чин генерала. Аббат Клермон (кстати,
был умный человек!) предстал перед королем, и Людовик спросил его сердито:
- Кто мне ответит: куда делась моя армия?
- О какой части армии ваше величество меня спрашивает? Мне известны
всего три части вашей славной армии.
- Какая же первая? - озадаченно спросил Людовик.
- Первая - это сплошь мародеры, гробокопатели и сволочи.
- Ну, ладно. Оставим первую... Где же вторая?
- Увы, она уже давно сгнила в земле!
- Мир их праху... Что с третьей частью?
- Она пока еще на земле. Но ей уже недолго осталось лежать в
лазаретах, ибо из наших лазаретов есть один прямой путь - в землю, следуя
успешно за второй частью армии.
- Чего же вы ждете, Клермон, от меня? - надулся король.
- Могу ждать только ваших повелений: что мне делать с первой частью
армии? Вернуть ее во Францию или оставить бесчинствовать в Германии?
- Нет, Франция их не желает знать...
В салонах Парижа еще очень долго восхваляли "гений Фрица", всемерно и
жестоко осуждая бездарность Субиза, но скоро все померкло, придавленное
ужасной новостью: на подбородке маркизы Помпадур вскочил противный
прыщик... Россбах и позор поражения были немедленно забыты.
Но о нем еще долго помнили в Петербурге, и Елизавета Петровна в эти
дни повелела:
- Волонтиров российских, кои по указу моему состоят при французской
армии, отозвать домой немешкотно. Пусть, - рассудила императрица, - лучше
дома на печках валяются, а в битой армии офицерам русским учиться нечему...

НАСТУПИЛА ОСЕНЬ

Вот и осень, дорогой читатель. Неуютная осень 1757 года...
На плоских штрандах Прибалтики - от Нарвы до Мемеля - гремят,
взметывая песок, гневные сизые штормы. Облетели березы за Ковно, тянутся
над Митавою журавли, едва не задевая крылом шпицев Святого Иакова...
Грустно. Чего-то хочется... Знать бы - чего?
Но осенью ты сам не ведаешь своих желаний...
Что бы мы делали, читатель, живи мы с тобой в то время?
Наверное, служили бы, да! Жесткий, протканный серебром шарфик на шее
(не греет), на боку вихлястая шпажонка (мешает). По непролазным грязям
Курляндии тащили бы нас лошади, а когда очнешься от дремы - опять крутятся
в суглинке колеса, а вокруг - поля, корчмы и скирды, мокнущие под дождем,
печальные леса шумят, читатель, на рубежах России, сердцу нашему
любезной...
Кто мы? Откуда мы? Куда нас тащат эти усталые клячи?

***

- Ваше превосходительство, очнитесь... Уже и Нарва!
- Нарва? - проснулся Апраксин. - У, как быстро приехали.
- Здесь заночуем. А завтра будете уже в Питере... Гайдук откинул
ступеньки на карете, лакеи с факелами в руках осветили большую лужу.
Запахнув плащ и подтянув за ушки ботфорты, фельдмаршал прыгнул на
мостовую, пошагал к ратуше. Там его ждали удобные покои, а в толстых
каменных стенах пылали жаркие камины. Апраксин переоделся в беличий халат,
велел готовить ужин. Все ушли, оставив его одного...
Из боковой двери почти неслышно, словно дух, выступила фигура
человека, и цепкие пальцы сжали плечо фельдмаршала.
- Не надо звать адъютантов, - сказали Апраксину прямо в ухо. - Они
уже не придут... По указу ея императорского величества, осударыни кроткия
сердцем Лисавет Петровны ты арестован, фельдмаршал... Вот теперь - встань!
И он встал. И затрясся. И зарыдал:
- Хочу предстать пред светлые очи осударыни... Желаю истинную правду
о несчастном походе единой ей высказать! Его толкнули в темь боковой ниши:
- Правду будешь сказывать пред инквизицией российской! Где бумаги
твои лежат? Письма где воровские? Кто приказал тебе армию русскую
бесчестно за Тильзит отвести?..

***

Если причин постыдной ретирады не понимали солдаты, то в Петербурге
даже не хотели в это верить. До Тильзита - да. Конференция соглашалась на
тактический отвод армии до Тильзита (ведь следовало спасти больных и
раненых!). Но Апраксин разрушил мощный механизм боевой армии, он превратил
тактический отход своих частей в несуразное бегство; он даже не бежал -
удирал!..
Императрица еще не оправилась после "падения" в Царском Селе. Число
жертв в этой войне от нее скрывали. И со всей осторожностью доложили
Елизавете об отходе армии Апраксина на зимние квартиры.
- Далеко ль бежали? - спросила она подавленно.
- Да кто куды.., казаки - те аж в Великие Луки поспели.
- Супостаты! - заплакала Елизавета. - Воры!.. Меня уж не жалеют,
ладно. Так хоть бы честь-то воинскую поберегли.
Жила она в каком-то полусне. "Только бы ныне не помереть, -
призналась как-то Воронцову. - Хочу видеть у ног своих все знамена
Фридриховы! А умри я сейчас - и мой наследник знамена эти вас целовать
приневолит..." По стеночке, по стеночке она выбиралась из спален, тащилась
к столу на разбухших ногах. Садилась, как старуха, - медленно.
- А где Серж Строганов? - спрашивала.
- Изволил ночевать сей день в Ораниенбауме.
- А Нарышкин где?
- Тоже к молодым отъехал.
- Что они так спешат карьер при молодых делать? Я ведь еще не
померла. Я ведь еще императрица...
Эстергази при свидании с Елизаветой стал жаловаться на канцлера
Бестужева, который торопит банкира Вольфа со скорейшим прибытием нового
посла Англии, на смену удаленному Вильямсу.
- Ваш двор, - говорил он, - войны с двором Сент-Джемским не ведет, но
вражда в политике определилась ясно. И я, ваше величество, как посол
союзной вам державы, желал бы приуготовить вашу чуткую душу к
справедливому подозрению...
Она не дала ему договорить - махнула рукой, отпуская.
- Потерпите, сударь, - отвечала Елизавета послу загадочно. - Я ведь
тоже не за печкой родилась - все понимаю. А скоро мы избавимся ото многих
подозрений сразу...
Между тем великая княгиня Екатерина Алексеевна, почуяв, что при дворе
творится неладное, стала ссылаться на близость родов и затворилась в
скорбном уединении. За окнами Китайского дворца кружились ворохи желтых
листьев, от Кронштадта наплывала на материк сиреневая мгла. Кутаясь в
платок, Екатерина забавлялась чтением Брантома...
Озябший Понятовский доскакал до Ораниенбаума, бросил на лугу лошадь,
постучал в дверь трижды. И еще раз - отдельно.
- Что с тобою, друг мой? - удивилась Екатерина. Понятовский был
бледен, прянично-круглое лицо его заострилось, мокрые пряди кудрей
прилипли ко лбу.
- Я видел канцлера, - сообщил, озираясь. - Он велел успокоить тебя:
Апраксина предупредили, и... Апраксин сжег! Все сжег!
- А разве?.. - пошатнуло Екатерину.
- Да! - оглушил ее ответ. - Фельдмаршал арестован. Великий инквизитор
уже выехал под Нарву, чтобы снять первый допрос. А теперь надо ждать, что
отточат топор на шею канцлера...
Екатерина струсила перед расплатой. Но вдруг погладила свой выпуклый
живот и собралась с духом:
- Мое спасение - во мне самой! И меня не тронут. Кто осмелится?
Отныне я удаляюсь от мира!.. - закричала она. - Я ничего не знаю. Я ничего
не видела... Пусть они расхлебывают сами! Я только мать наследника
престола российского, а вот здесь (она сильно хлопнула себя по животу) уже
имеется дополнение к древнему дому Романовых. И, выпроводив Понятовского,
она с иронией добавила:
- Спасибо тебе, мой верный Пяст!

***

Затихло все... Дипломатия лениво прокисала в незначительных интригах,
когда из Франции в Петербург вернулся кавалер де Еон, и маркиз Лопиталь
встретил его словами:
- О, вот и вы, моя крошка... Вы что-нибудь понимаете?
- Я, видно, недалек от истины: не случись тогда припадка с
императрицей в Царском Селе - и Пруссии уже не стало бы в этом году. Мало
того, французам не пришлось бы краснеть и за этот проклятый Россбах...
Апраксин - только пешка, исполнитель чужой зловредной воли! Кстати,
Понятовский еще здесь?
- Да при чем здесь этот фат?
- Понятовского надо выбросить из России, как выбросили Вильямса:
именно через его руки проходит связь канцлера с великой княгиней. И даже
дальше - вплоть до Берлина!
- А вы знаете, у Екатерины скоро должен быть ребенок. И вот
императрица, дабы упрочить коалицию против Фридриха, желает, чтобы король
Людовик крестил младенца из дома Романовых!
- Вы, маркиз, сказали ей, что это невозможно?
- Напротив, я уже обещал Елизавете, что так и будет.
- Но как же можно обещать за.., короля?

***

Бестужев еще целый год казнился под судом, наблюдая, как судьи
разворовывают его богатства. Суд вынес ему - смерть! Башку с плеч, и дело
в архив. Но Елизавета была верна своей клятве - никогда не подписывать
смертных приговоров, и Бестужев отправился в ссылку, в одну из можайских
деревень, которую от горя наименовал "Горетово". Там этот циник вдруг
прикинулся святошей и написал книжку с характерным названием: "Стихи,
избранные из священного писания, служащие к утешению всякого христианина,
невинно претерпевающего злоключения..."
Читатель вправе спросить у меня:
- Почему же не были отмщены главные преступники? Именно те, по вине
которых армия Апраксина бежала после явной победы?
Но дело в том, что концы заговора были очень хорошо схоронены в воду,
и Елизавета Петровна сама ничего толком не знала. За семью замками
хранились важные бумаги, которые до нашего века знали только двух
читателей.
Этими читателями были два русских императора: Александр II и
Александр III, - только они (два самодержца) знали тайну прямой измены
Екатерины, уже носившей титул "Великой".
И лишь в начале XX столетия была опубликована переписка Екатерины с
Вильямсом, давшая истории материал для позорных разоблачений. Документы
полностью восстановили картину измены, о которой в 1758 году Елизавета
могла только догадываться.

РАЗРУШЕНИЕ АВТОРИТЕТОВ

- Ужасно, ужасно... - вздыхал по вечерам маркиз Лопиталь. - Франция
быстро теряет уважение мира, голоса ее послов уже не выслушиваются с
прежним почтением. Страшно подумать: Париж рукоплещет... Фридриху! До чего
мы дожили?
- Что удивляться этому? - отвечал де Еон. - Цветы очень хорошо
пахнут. Но после тонкого аромата всегда наступает гниение. Опытность и
расцвет государства есть и начало его упадка. А монархия у нас одряхлела,
и Францию ожидают катаклизмы площадей и улиц. Патриотизм давно заглушен
ненавистью к Версалю...
Лопиталь пышностью своего посольства лишь олицетворял в Петербурге
померкший блеск Версаля, но в сомнительных случаях Людовик говорил теперь
так:
- До Лопиталя эти сведения не доводите: он не поймет... Отдадим этот
вопрос на благоразумие де Еона...
Шевалье вел переписку за маркиза. Игра слов, легкий флирт, интересы
альковов и сверкание придворной интриги - все это, забавно перемешанное,
со вкусом поданное, насыщало душу французского короля. Де Еон всегда знал,
чем можно и напугать короля: стоило только заикнуться о военных успехах
России...
- А я, - говорил де Еон, - склонен считать иначе. Франции следует не
бояться побед России, а, наоборот, радоваться им. Эти два государства,
разделенные Польшей и землями германскими, через тысячи лье душевно чем-то
близки друг другу. Что-то непременно должно связывать их. Но.., что?
- Любезный шевалье, стоит ли думать о будущем? Надо спасти
сегодняшний день - спасти Елизавету, ее здоровье, - отвечал Лопиталь. -
Иначе взойдет на престол этот кретин в прусских ботфортах, и тогда... Я
решил настоятельно выпросить у короля доктора Пуассонье!
Впрочем, не только французы, но и гордые венцы тоже попритихли.
Австрийский гофкригсрат, всегда такой напыщенный, теперь почтительно
заискивал перед Петербургом, как вышколенный лакей перед суровым
господином. Только вот британский посол Ричард Кейт ни перед кем не
заискивал. Потихоньку шпионил в пользу Фридриха, ни с кем особенно не
сближаясь. Но он ошибся, думая, будто в нем никто не нуждается. Через
третьи руки Екатерина напомнила англичанам о своих долгах. И получила
деньги уже через пятые руки. Даже в это время, столь трудное, она не
забывала вкус золота.
А политикой России теперь заправлял новый канцлер - Воронцов, хотя
его личная роль полностью растворилась в коллективном значении
Конференции. Сдуру кто-то ляпнул по привычке - мол, "великий канцлер", но
Елизавета сразу взъерошилась:
- Будет вам великих-то рожать! У меня коли и есть что великого, так
это я сама, да еще вот урод мой, племянник Петр, князь великий. Да и то,
по правде, величие его - только призрак титула.
Отныне Конференция управляла войной и государством. Истощенная и
слабая, спавшая не более двух раз на одном месте, преследуемая ужасами,
Елизавета угасала. Теперь ей хотелось найти себе верного стража.
- Такого, чтобы совсем ночей не спал, - говорила она. Благо Россия
людьми богата, нужного человека ей нашли, - это был Васька Чулков. Сутками
он просиживал в креслах и.., не спал! Очевидно, от постоянного недосыпа он
ошибался дверьми и говорил только стихами. Порою же, отряхнув страхи и
болезни, Елизавета очухивалась, - тогда с нею можно было рассуждать о
делах.
- Мне всегда очень трудно решиться на что-нибудь, - признавалась она.
- Но если уж я что решила, то быть тому! Денег нет? Так что ж... Гардеробы
продам, бриллианты заложу. Голою ходить стану, но войну Россия продолжит
до полной победы...
А разговор о деньгах она завела неспроста: Россия просто изнывала от
хронического безденежья. Казалось бы - чего уж проще? Серебро есть.
Монетный двор под боком - только успевай чеканить. И - чеканили, а денег
все равно не было. Начиная с 1712 года в России было отчеканено 35
миллионов рублей, а в обращении к 1756 году оставалось только 3 миллиона
(32 миллиона куда-то пропало). Чиновникам от этого годами не платили
жалованья. Дипломаты того времени писали, что безденежье России можно
объяснить только страстью русского человека к зарыванию денег в землю:
никому не доверяя своих копеек, русский человек прячет их в матерь-землю.
Отчасти дипломаты были правы. Петр Шувалов, ведавший внутренними
делами империи, тоже горячился из-за денег:
- Матушка, что б тебе дозволить авантюру одну? Всю медь переплавить
заново... Монетки отлить вполовину менее прежних, а цену проставить в два
раза больше. А? В четыре раза выгода!
Не соглашалась - мямлила.
- Не хошь? Ну, тогда давай лотерею объявим, - настаивал Шувалов. -
Шут с ними, со всеми! Кто не станет билеты брать, силком выдадим заместо
жалованья. А там крутись сам, как знаешь... Опять не хошь? Да что с тобой,
матушка? Тогда сама разберись "Впоследствии, когда встала угроза
переливать пушки в монеты, эти два проекта - перечеканка денег и лотерея -
были проведены П. И. Шуваловым в жизнь.".

***

А вдали от придворной бестолочи, в суровых тяготах воинских будней
разворачивалась армия России, дабы победить и удивить!
В конце мая Фермор повел наступление в Померании, вдоль побережий.
Затем русская армия круто развернулась на юг - пошла, змеясь по дорогам,
прямо в глубину Европы. Надолго оторванная от своих баз, лишенная помощи
флота, начинала она героический рейд по немецким землям. Париж и Вена
могли ликовать: русские "медведи" согласны принять на себя главные удары
ловкого полководца Фридриха!
Австрийцы настойчиво домогались от России, чтобы русская армия была
лишь "помощной" (придатком их армии). Но Россия пожелала остаться
самостоятельной. Шли сами. Своим путем. В желтой пыли пропадали хвосты
обозов. Гремела полковая музыка. Визжали калмыки в седлах...
Фридрих осадил крепость Ольмюца - ключ к столице Австрийской империи.
Здесь он и застрял. Ядра кончились, а обоз с припасами не пришел, разбитый
в горах. Король понял, что попался в ловушку: имперская армия отсекла ему
пути в Богемию и Силезию. Оставалось одно - сложить знамена. И как раз в
это же время до Фридриха дошло известие, что русские уже под Кюстрином...
Смятение короля не имело теперь предела:
- Как? Они уже под Кюстрином? Боже, но ведь Кюстрин - это дверь,
открыв которую, русские сразу попадают в Берлин...
А он сидит здесь, у Ольмюца. Ни туда, ни сюда. Ни ядер, ни денег.
Небрит. Оборвался. Похудел. Озлоблен. Устал.
- Вот что, милый, - сказал король курьеру, протягивая ему пакет, -
седлай коня и скачи в Силезию; с тобой письмо мое коменданту крепости
Нейсе, чтобы он готовил для меня хлеб и фураж...
Расчет был точным: курьера сбили с лошади, а письмо короля оказалось
в руках австрийцев. Из письма им стало ясно: Фридрих решил прорваться на
Силезию. И тут же венские войска очистили Богемию, всей своей мощью встали
на путях к Нейсе, куда Фридрих, конечно же, и не собирался.
- Мешок разорван! - сказал он. - Австрийцам кажется, что я думаю то,
что пишу, и пишу то, что думаю... Нет! Вена подождет. Сейчас важнее
русские...
Он нанял окрестных крестьян, чтобы они поддерживали огонь в кострах
его лагеря. Потихоньку убрал свои пушки от Ольмюца, глубокой ночью отвел
свои войска. Костры горели всю ночь и потухли утром. Австрийцам остались
на память зола от костров лагеря прусского и документ за подписью короля,
подтверждавший, что он идет именно на Силезию.
Но Фридрих уже прошел через Богемию, и - вот он, стратегический
простор Европы! Король сразу взбодрился, погнал свою армию форсированным
маршем. Палкой, палкой, палкой! Сейчас не время уговаривать... Не
отставать, скоты, или не знаете, что русские уже под Кюстрином?.. Этот
Кюстрин был дорог королю по воспоминаниям юности. В застенке Кюстрина есть
камера, где он сидел, как узник, еще кронпринцем. "Боже! - думал Фридрих.
- Сколько я тогда пережил, наивный и тщедушный юнец. Но мог ли я
предполагать тогда, что мне предстоит воевать под Кюстрином?.."
С каждой милей, пройденной в марше, нетерпение короля усиливалось, и
он говорил свите:
- Теперь для меня главное - разрушить авторитет русской армии. Если
сейчас Россия не выдержит моего удара, тогда вся коалиция против меня
полетит вверх тормашками... Франция с Австрией - уже не вояки, в этом я
убедился!
Комендант Кюстрина, старый матерый воин, получил от короля приказ
держаться "под страхом смерти и величайшего наказания".
На самом разбеге своих эшелонов, когда вдали уже полыхало зарево,
короля Пруссии вдруг нежданно остановили известием:
- Ваше величество, дальше к Кюстрину не пройти: прямо перед нами
стоит мощная армия австрийцев под командой самого Дауна...

ПОД КЮСТРИНОМ

Кюстрин был таков: вокруг - болота, кустарник, реки. Сама цитадель -
бастионы и равелины, верки выложены булыжником, на валгангах (по верху
вала) артиллерийские казематы. Крепость старая, еще итальянцы строили, но
очень крепкая. Вокруг нее копаны рвы с водою, и вода течет уже из Одера, -
водичка мутная, почти коричневая, пить ее не захочешь...
Казаки с ходу, проскочив через кладбище, захватили кюстринские
предместья. Русские гренадеры - метальщики ручных бомб - вломились на
форштадты. Пруссаки укрылись за бастионами, и началась осада. Русские
мортиры открыли огонь сразу же, без промедления. Первое ядро - пошло..,
второе - пошло.., третье...
- Давай четвертое! - кричат канониры. Четвертое - в костре, лежит на
груде раскаленных углей.
- Сейчас поджарим и подадим, - смеются у костра. Корнцангом зацепили
его из огня, сунули в пасть мортиры.
Шарах! - было видно, как стелется красный хвост. Вот ядро уже за
стенами города. Вот оно резко пошло на снижение. Пропало.
- Кудыть же оно засобачилось? - почесался канонир у пушки.
Это четвертое ядро (честь ему и слава!) угодило прямо в сарай с
сеном, и сено сразу вспыхнуло. Огонь перекинулся дальше. Начались пожары,
заполыхало... А в Кюстрине размещались главные магазины прусской армии:
зерно, пороха, обмундирование.. Вот все эти запасы теперь и горели с
треском!
Жители города стали разбегаться по окрестностям, по лесам и деревням;
русские не препятствовали их выходу из Кюстрина, но обратно в Кюстрин
никого уже не пускали.
Под стены осажденной крепости прибыл и сам Фермер... Сначала двигался
багаж генерала на верблюдах, потом скакали две тысячи калмыков; за
калмыками ехали трубачи и литаврщики, непрерывно играя, за оркестром
гарцевали адъютанты, оповещая о близости главнокомандующего; за
адъютантами провозили курятники; за курами, сладостно квохчущими в
клетках, показался и сам Виллим Виллимович.
- Горит? - присмотрелся он к Кюстрину. - Калите все ядра на огне.
Пошлите парламентера с предложением о сдаче...
Но комендант Кюстрина встретил русского парламентера залпом из пушек.
Далеко по воде Одера плыли лошади, вздернув головы с навостренными ушами,
- это чугуевцы уходили на другой берег в разведку по прусским тылам. На
виду горящего Кюстрина Фермер решил добиться такой победы, чтобы все лавры
достались только ему, и никому больше. Сейчас ему мешал боевой Румянцев, и
он вызвал его к себе:
- Петр Ляксандрыч, бери конницу и уходи с нею к Шведту, под Кюстрином
делать твоей дивизии нечего.
Румянцев понял: опять его затычкой в дырку, из которой живым не
выбраться. Но.., армия? Что будет с армией?
- Разумно ли, - сказал он, - ныне корпус раздваивать и меня под
Шведтом содержать? А ежели король придет под Кюстрин? Ведь я из-под Шведта
на подмогу не доскачу - не поспею!
- Фридрих не придет, - успокоил его Фермор, валяясь на диване,
обтянутом шелками и бархатом. - Между королем и мною стоит имперский
маршал Даун с войсками отборными, под Кюстрином же я сам справлюсь...
Пускай горит жарче - скорее выскочат из пекла.
15 эскадронов кавалерии и 16 батальонов инфантерии - вся дивизия
Румянцева! - были отосланы к черту на кулички, на помощь шведам, и Фридрих
прослышал об этом.
- Теперь, - сказал король, - я не сомневаюсь в успехе. Фермор,
отослав Румянцева, обессилил себя, и я его не страшусь. Сейчас мне мешает
только этот старый ночной колпак Дауна, который торчит перед моей армией...
Но обходить армию Дауна - долгая история. Медлить тоже нельзя. Все с
интересом наблюдали за Фридрихом: как он вывернется из этого положения?
- Идем на Дауна! - сказал король. И повел солдат напролом - прямо на
австрийцев, никуда не сворачивая. Лоб в лоб! На что надеялся король?..
Дауну доложили немедленно:
- Король быстро движется прямо на нас.
- Он идет не на нас! - отвечал Даун, явно злорадствуя. - Мы королю
сейчас не нужны; он идет вздуть только русских... Санкт-Петербург
утверждает, что мы плохо воюем. Но русские еще не сталкивались с самим
Фридрихом. После чего Даун распорядился:
- Пропустить короля, и пусть он устроит русским кровавую баню, чтобы
впредь они были скромнее в своем бахвальстве...
Австрийская армия раздвинулась, образуя во фронте брешь, и в эту
брешь австрийцы - без единого выстрела! - пропустили на русских войска
Пруссии.
Все удивились, кроме Фридриха, - он был отлично извещен о раздорах в
союзном лагере. Король только сказал:
- Какой отличный был забор. И какая великолепная оказалась в нем
дырка!
Но его мучило страшное нетерпение, он оставил коляску и перескочил в
боевое седло. Напрасно его удерживали:
- Ваше величество, вдоль дороги - кусты, а в них - пандуры!
- Нет! Я больше не в силах ждать...
В окружении гусар он мчался по пустынной дороге - на Кюстрин, к
Одеру, и лошади передалось волнение всадника. Длинным телом стелилась она
в галопе, гусары с трудом догоняли своего короля. В одном одичалом месте
ему крикнули:
- Король, спасайтесь.., вы на прицеле!
Фридрих вздыбил коня. За деревом стоял пандур и метил из ружья в
грудь ему. Король погрозил ему сухоньким кулачком:
- Долой шляпу, мерзавец! Шляпа отлетела в кусты.
- Опусти ружье, олух... В кого ты целишься? Мимо обалдевшего пандура
проскакали король и его гусары. Пожалуй, за все семь лет войны еще никто
не имел такой превосходной цели, как этот пандур... За лесом открылся
горящий Кюстрин; король долго смотрел на его пожары.
- Мы опоздали, - сказал он. - Кюстрин надо отстраивать заново. Но кто
вернет мне мои магазины? Кто возвратит моей армии сто тысяч виспелей
превосходной саксонской ржи?
Здесь, невдалеке от Кюстрина, Фридрих сомкнул свою армию с
Померанским корпусом. Образовался могучий кулак, способный протаранить
любого врага. Померанцами командовал опытный вождь Пруссии - граф
Христофор Дона, уже немало воевавший с русскими на балтийских побережьях.
- Ну, - попросил его король, - расскажи, приятель, каково держатся
русские, когда их бьют?
- Они стоят, как стены из камня, король!
- Мы эти стены на днях развалим... Я привел к тебе в Померанию
силезских дьяволов. Построй же своих ребят.
Померанцы были рослые, сильные. Прекрасно обучены, отлично
обмундированы - прямо с иголочки. Они прошли перед королем, как железные
истуканы, только ветер сдувал с париков мучнистую дешевую пудру.
- Пух и прах, прах и пепел! - воскликнул Фридрих. - А теперь
полюбуйся, Дона, на моих силезских дьяволов...
Ветераны Фридриха, грязные, оборванные, но злые и упрямые, прошли с
королем всю Европу, и теперь они были здесь, чтобы разбить русских... Дона
не скрыл своего восхищения силезцами.
- Это же не люди! - засмеялся король. - Это - саранча, которая грызет
врагов Пруссии... Хруст костей стоит по всей Европе, его слышат даже в
Канаде, даже в Бразилии!
И ушел в палатку, велел раскинуть карты:
- Оставьте меня. Я должен помудрить наедине...

***

Мудрил он недолго. Все и так было уже отчетливо видно. Фермер
отступил от Кюстрина сразу, как только король появился: он увел русскую
армию к деревне Цорндорф, где выискивал место для боевой позиции -
поудобнее и посуше...
Фридрих распорядился:
- Сгоняйте крестьян. Пусть строят мосты через Одер! Застучали топоры.
А в это время медные понтоны Фридрих быстро сплавил по течению, и его
армия форсировала Одер совсем не там, где их ждали русские (мост строился
лишь для отвода глаз).
- Вот мы опять на просторе, - сказал король. - Кстати, сейчас мы
убили двух зайцев сразу: вышли за Одер и отрезали Румянцева от Фермера...
Вперед, напудренные красавцы! - обратился он к померанцам. - Вперед и вы,
мои верные голодранцы! - обратился он к силезцам. - Завтра нас ждет
бессмертие в веках... Теперь не надо мудрить: только шагать и шагать!
Фридрих слез с коня и задал войску ритм марша. То, что он делал
сейчас, определяло исход завтрашнего сражения. Он сейчас обходил армию
России со стороны ее тылов, чтобы появиться оттуда, где никто не готовился
к встрече с ним. Пруссаки случайно нарвались в лесу на гигантский русский
вагенбург, окруженный рвами и палисадами. Здесь хранились припасы и
снаряжение для всей армии Фермера. Уже чесались у них руки, но...
- Не останавливаться, - велел король. - Вагенбург от нас не уйдет.
Завтра он будет нашим, а сейчас - вперед, дальше...
И этот вагенбург они тоже отрезали от армии Фермера. Румянцев
издалека уже понял, в какой капкан попались - и он сам, и армия Фермера.
Со своей дивизией он хотел пробиться обратно к Кюстрину, но было уже
поздно.., не пройти!
- С каждым шагом, - говорил король, - я чувствую, как фортуна
поворачивается ко мне благородным мужским лицом.
Весь день он провел на ногах, трудясь. Фридрих старательно выковывал
каркас той битвы, которая случится завтра.
Он спалил все мосты, нужные для русской армии. Он навел мосты, нужные
для своей армии. Во все окрестности Кюстрина разослал лазутчиков. Присев к
столу, начал писать завещание.
- Писать завещание, - сказал он де Катту, - это печальное занятие. К
сожалению, - засмеялся невольно, - это у меня уже вошло в дурную привычку.
Напишем и сейчас. Заодно, пока перо не высохло, набросаем и приказ о
предстоящей баталии...
Лазутчики доносили ему о перестроениях в русском лагере: войска
Фермера выстраивались в боевое каре.
- Зейдлиц, ты слышал? - живо обернулся король к своему любимцу. - Я
так и думал, не иначе... Ведь этот Фермер служил при Минихе, и сейчас он
строит у Цорндорфа "миниховское каре". Оно пригодно для войны с татарами,
но... Мы же не татары, и Фермеру не мешало бы знать это... Впрочем, -
закончил король спокойно, - пусть этот новоявленный Филидор ставит пешки,
как ему угодно. Мы же сделаем ход конем и спасем короля!..
Весь день Фридрих следил за расстановкой фигур в предстоявшей игре.
Фермер, укрепясь при Цорндорфе, выбрал позицию для боя неудачную. Удачной
же позиции он выбрать уже не мог. Этому мешал обходной маневр прусской
армии. Король заставил Фермера встать там, где осталось свободное место.
Из двух бед Фермор выбрал меньшую. С тыла он оградил свой лагерь
болотистой речушкой Митцель, а на крутых оврагах расположил артиллерию.
Фланги же русского каре были едва прикрыты...
- Вы видите? - сказал король. - Фермер трудится для моей славы
бесплатно. Но с таким старанием, будто я ему заплатил!
В ночь перед боем король был весел и читал стихи. Свои стихи и стихи
любимого им Расина. Прощаясь перед сном с секретарем де Каттом, король
дружески поднес ему тарелку, доверху наполненную прозрачным и чистым
виноградом.
- Такая ночь.., такая волшебная ночь! - вздохнул король, посмотрев на
звезды. - Ешьте, мой друг, виноград... Кто знает, придется ли нам есть его
завтра?

***

В русском лагере уже спали, только возле одной офицерской палатки еще
долго трещал костер. Шла игра в карты. А поодаль, вдрызг проигравшийся,
сидел Григорий Орлов. Было ему скучно, и нехотя жевал он краюху черствого
хлеба.
- Черти! - просил иногда. - Дайте и мне метнуть.
- Икрой, что ли, метать будешь? - отвечали ему игроки.
Денег и впрямь не было. Аргамаков сдуру предложил:
- Гришка, приволоки нам сюда адъютанта Фридрихова! Мы тебе за это,
ей-ей, все долги скостим и еще вина поставим...
Орлов молча отошел от костра. Вскоре послышался мягкий топот копыт -
по краю дороги легкой тенью пролетел всадник.
Игроки, побросав карты, вскочили на ноги:
- Гришка! Ты что, рехнулся?.. Мы пошутковали, Гришка!..

***

Фермер был разбужен матерной бранью часовых. Кто-то барахтался в
приделе шатра, отыскивая заполог. Шпоры разрывали голубую парчу. В
курятниках забеспокоились куры. Фермер прижег одну свечу от другой, взвел
тугие курки пистолета.
- Ну-ну, - сказал. - Кого там нечистая сила несет? Ввалился к нему
Орлов и скинул с плеча своего, будто мешок, прусского офицера. Вырвал кляп
ему изо рта - представил:
- Адъютант королевуса прусского.., граф Шверин!
- Хорошо, голубчик, - зевнул Фермор. - Но что же вы, не спросясь,
меня перед баталией будите? Идите, не мешайте...
Граф Шверин был очень удивлен, когда его похититель сказал на
добротном немецком языке:
- Любезный граф, вы ложитесь на спину, а я преклоню вам голову на
живот... Что поделаешь, - говорил Орлов, устраиваясь поудобнее, - я не
привык спать без подушки...
Фермера скоро опять разбудили. Был всего пятый час утра. За пологом
шатра проснулся и принц Карл Саксонский, который страстно желал "проявить"
себя в баталии, дабы заполучить от щедрот России корону герцогов
Курляндских.
- Разбудите и барона Сент-Андре, - сказал Фермор. Подняли с постели
представителя Вены при русской ставке. Сент-Андре срочно явился, позевывая
сладчайше, в роскошном халате и атласных туфлях. Над ланкартами трепетно
дымили свечи.
- Что случилось? - спросил Сент-Андре.
- Нас окружили, - сообщил Фермор. - Король отрезал нас поначалу от
Румянцева, отсек и от связи с вагенбургами. Фридрих стоит так близко, что
я затылком чувствую его дыхание.
- Надо менять весь фронт, - посоветовал Сент-Андре. - И старайтесь
поскорее разломать каре, построенное нами. Войска следует выводить в
обычную линию...
- Вы так находите, барон? - нахмурился Фермор.
- А иначе.., сложить знамена! - подсказал принц Саксонский.
Лагерь ожил. Перестроение, столь спешное, вызвало замешательство.
Вторые линии войск становились теперь первыми. Первые - вторыми. Каре с
треском разламывалось. Левый фланг становился правым флангом. Офицерам,
особенно полковникам, спросонья предстояло быстро переубедить себя в
правилах диспозиции. Разом все оказалось наоборот. Великая неразбериха в
обозах уже началась. Артиллерия путалась среди повозок...
Перестроение продолжалось до утра, но так и не закончилось. Король
ждать не стал и открыл сражение - решающее сражение Семилетней войны,
которое вошло в историю народов под названием - Цорндорф!

ЦОРНДОРФ

Рано-рано утром, еще не рассвело, Фридрих проехал через свой
компанент, говоря солдатам:
- Враг жесток и опасен. Будьте же беспощадны и вы! Сегодня мы должны
забыть о жалости к побежденным...
Теперь, когда все было решено, он не спешил, и баталия! началась лишь
в девять часов утра. Никто из генералов Пруссии никогда не знал - как
откроет Фридрих сражение.
Но у короля был давний излюбленный прием, проверенный в викториях.
- Косая атака! - провозгласил он...
Русские священники еще проезжали вдоль рядов своих войск - верхами на
лошадях, с хоругвями, кропили воинов водицей с рыжих метелочек. Солдаты
вынимали кожаные манерки, наспех делали глоток-другой водки и кричали
согласно:
- Виват Россия-а!..
Цорндорф уже горел, разделяя противников. Гусарские эскадроны
Фридриха обходили русский лагерь во флангах. Неторопливо переползая через
холмы и балки, неумолимо двигался классически четкий прусский строй.
Медленно развернулся он в линию боевого порядка.
Над соседним лесом, за которым протекал Одер, радостно взлетели
розовые от солнца аисты. В руках полковых тамбурмажоров, небывало
вспыхивая, крутились под музыку нарядные штанги - все в бахроме и золоте,
в лентах алых, в серебряных кистях.
Дум-ду-ду-дум... Ду-ду-дум! - грохотали барабаны.
Пруссаки подошли ближе, и тогда умолкла страшная молотьба палок по
тугим шкурам барабанов. На смену им вдруг тоненько и нежно, почти
миролюбиво запели плаксивые гобои: lch bin ja, Herr, in deiner Macht...
"Господи, я во власти твоей. (нем.)."
Но русские стояли тихо - ни возгласа, ни жеста; только перемнется
кто-нибудь с ноги на ногу, и тогда противно чавкнет под ногами сырая земля.
Сент-Андре, приглядевшись к прусскому строю, заметил:
- Что ни говори, а зрелище великолепное!.. Фермер только что
переставил заново батареи - фронтом на противника, и лафеты засели в
кочках болота. Русские стояли плотной массой, как стенка... Король оторвал
от глаз трубу.
- Ого! - сказал он. - Задержите движение инфантерии... Я вижу, что
тут ни одно наше ядро не пропадет даром.
Два часа подряд русские нерушимо стояли под свирепым огнем прусской
артиллерии. Два часа подряд колотили их ядрами и бомбами. Два часа они
пробыли в аду. Случалось, что ядро, ворвавшись в строй, калечило насмерть
больше десяти человек сразу. Но когда дым рассеивался, Фридрих видел
русские ряды, которые с упрямством непонятным смыкались над павшими.
- Дона, - вскричал король, - ты прав: они напоминают стены! Но мы их
защекочем штыками инфантерии...
И вот началась битва. Первым - увы! - собрал манатки сам
главнокомандующий русской армии Виллим Фермер. Последней, кто видел его,
был венский барон Сент-Андре;
- Стойте, генерал! Куда же вы?
- Если надо, - ответил Фермер, - я добегу хоть до Шведта!
Свита поскакала за ним; убрался в сторону вагенбурга, в лесную тишь,
и представитель Вены... Ставка опустела!
Событие - беспримерное в истории мировых войн: армия осталась без
командующего, бросившего войска в разгар битвы. Всю власть над сражением,
сами того не сознавая, возложили на себя офицеры и рядовые русской армии.
А прусский авангард уже пошел мять ряды. Под пулями и ядрами войска
России, оскалясь багинетами, были оттиснуты назад - солдат на солдата, ряд
на ряд, колонна на колонну.
- Так их! - хохотал король, упиваясь этим зрелищем. Прессуйте
азиатов. Напирай, парни, чтобы из русских сок брызнул...
Король еще не знал, что против его колоссального опыта и таланта,
против его проверенной в боях тактики сейчас на поле Цорндорфа не стоит
противник с такой же тактикой. Король не поверил бы, если б ему сейчас
сказали, что он вступил в единоборство с армией без командующего...
Солдаты и король!
Кто победит?.. Приближался полдень.

***

В полдень произошло неожиданное: Фридрих через подзорную трубу
разглядел бегущих солдат. Это были не русские - это его солдаты спасались
бегством. Король видел, как в его железный авангард врубилась русская
кавалерия. Следом двинулась русская пехота.
Чудовищно! Необъяснимо! Парадоксально! Словно вдруг развернулась
невидимая пружина: выпятив груди, московиты полезли вперед, отнимая у
Фридриха пушку за пушкой.
- Ваше величество, - осторожно доложили королю, - русские забрали у
нас двадцать шесть орудий.
- Так дело не пойдет! - ответил Фридрих и ударом ладони собрал трубу
в один короткий тубус. - Так дело не пойдет, - повторил король. - Зейдлицу
пора обрушить на фланги эскадроны!
Зейдлиц повел 56 эскадронов, а Шорлемер - 12 гусарских.
Король выжидал, когда эта лавина всмятку расплющит русских.
Но Зейдлиц что-то медлил.., не появлялся на поле!
- Куда он провалился? - нервничал король. - Де Катт, могу сообщить по
секрету... Только вам, как другу: наше положение стало трудным.
- Не может быть! Пока все хорошо.
- Нет, - ответил ему король. - Вы просто не смыслите в алгебре боя, а
я уже привык раскусывать эти формулы...
Настроение у Фридриха сильно испортилось. Клубы дыма, летевшие от
Цорндорфа, и режущая острая пыль слепили его... Де Катт задумчиво
признался:
- Я многого не понимаю в этом сражении.
- Утешьтесь! - отвечал король с вялой улыбкой. - Вы не одиноки в
этом... Скоро я тоже перестану что-либо понимать.
Раздался мощный всхрап коня - это прискакал Зейдлиц:
- Король, ты хотел меня видеть?
- Я хотел видеть тебя вон там, - показал Фридрих в гущу сражения. - А
здесь я тебя видеть не желаю... Помни, Зейдлиц: ты мне головой своей
отвечаешь за эту битву!
- Король, - рассмеялся Зейдлиц, - после любой битвы моя голова всегда
в твоем распоряжении...
Растаптывая мертвецов в густой траве, дробя копытами черепа и кости,
лава прусской конницы двинулась - и только глухо сотрясалась
многострадальная кормилица-земля. Кавалерия неистового Зейдлица разом
опрокинула русские линии. Началась страшная сеча. Когда патроны кончались,
русские бились с конниками штыками. Вспарывали животы лошадям. Тащили
пруссаков из седел. Под палашами кавалерии сверхупорно не сдавались первые
линии русских, и в этот момент Фридрих вполголоса обронил фразу, ставшую
знаменитой:
- Я вижу только мертвых русских, но я не вижу побежденных русских!
Опытным глазом полководца он наблюдал за битвой, стараясь разгадать
перелом в духе сражения. И король мучился, стоя на пригорке, не видя
главного момента, ради которого он и открывал это сражение сегодня:
русские не были сломлены нравственно!
- Ваше величество, возьмите трубу, - подсказал ему де Катт. - Вы
увидите сейчас незабываемое зрелище...
В этот день де Катт записал в своем походном журнале:

"Русские полегли навалом. Но, когда их рубили саблями, они целовали
ствол своего ружья и не выпускали его из рук..."

Фридрих решительно бросил в бой свежие батальоны. Он обжег русские
войска огнем слева. Уколол их штыками справа. Растоптал конями в упор.
Выбил их ряды сзади. Но...
- Здесь что-то не так, - признался король. - Русского мало убить -
русского надо еще и повалить!
- Дайте королю самую большую трубу, - велел де Катт. - Я хочу, чтобы
король видел то, чего никто никогда еще не видел...
Что же видел сейчас Фридрих?

"...россиян малыми и большими кучками и толпами, стоящих по
расстрелянии всех патронов своих, как каменных, и обороняющихся до
последней капли крови. Многие, будучи прострелены насквозь, не переставали
держаться на ногах и до тех пор драться, покуда могли их держать на себе
ноги. Иные, потеряв руку и ногу, лежали уже на земле, а все не переставали
еще здоровою рукою вредить своим неприятелям..."

Так свидетельствует очевидец - рядовой участник этой битвы.
Каким-то образом в русском лагере стало известно, что Фридрих велел
солдатам своим никого не щадить.
- Постоим же и мы за себя! - раздавались призывы над русским лагерем.
Первая линия погибла вся - своим всепобеждающим упорством она спасла
вторую линию войск. Правое крыло отодвинулось. Но кавалерия Зейдлица, уже
вконец обессиленная, отступила. На рысях, мотая окровавленными гривами,
лошади уносили всадников прочь.
Фридриха поздравляли с победой.
- Не болтайте глупостей! - отвечал король. - Что мне правое крыло
русских? Вон там стоит их левое крыло. А центр еще не тронут мною совсем.
И я не знаю, когда все это кончится... И - чем кончится?
С отходом кавалерии Зейдлица над полем битвы вдруг наступило
непонятное затишье. Непонятное лишь тактически, это затишье объяснимо
по-человечески: просто не может человек быть все время в таком аду. Надо
хоть обтереть лицо от крови...
- Хорошо, - сказал Фридрих, не мешая этой тишине и покою. - В два
часа дня я начну все сначала...

***

В два часа дня Фридрих правым крылом обрушился на левое крыло
русских, нещадно избивая их артиллерией. По сути дела, король повторил
свою "косую атаку".
- Если уж и сейчас не закончим, - сказал он де Катту, - тогда не
знаю, закончим ли мы вообще.
Пруссаки начали хорошо. Солнце било русским в глаза, ветер нес в их
сторону дым и песок, поднятый кавалерией. Неожиданно с левого фланга
русских - навстречу пруссакам - вымахала панцирная конница.
Кирасиры-латники на глазах Фридриха в капусту изрубили два его любимых
полка. Первую линию пруссаков латники опрокинули - пошли рубить вторую.
Нахрапом русские вдруг взяли у Фридриха две его новенькие батареи...
- Что происходит? - переживал де Катт. - Что творится?
- Спокойно, мой друг, спокойно, - говорил король... И тут Фридрих сам
не заметил, как оказался в самой гуще боя. Вокруг короля с хрустом
ломались штыки, визжали пули. Адъютантов его убило сразу. Раненый паж был
затоптан лошадьми. Короля узнавали в этой свалке только по голосу и шляпе.
Положение спас Зейдлиц, отбросивший русских кирасир назад...
Король, оправляя на себе мундир, вернулся на пригорок.
- Началась свалка! - сообщил он де Катту. - Можно руководить
баталией, но дракой командовать нельзя... Спасибо Зейдлицу: еще минута - и
меня бы растоптали, как корку хлеба...
Зейдлиц уже сокрушал левое крыло русских.
Король крикнул:
- Помогите же ему пехотой, черт возьми... Дайте же наконец русским
прямо по лбу - так, чтобы они не встали!

"Много тяжело раненных русских, оставленных без всякого призрения на
поле битвы.., кидали в ямы и зарывали вместе с мертвыми. Напрасно
злосчастные бились между мертвыми, стараясь разметывать их и подниматься,
- другие трупы, на них бросаемые, тяжестию своею навечно отверзали для
дышущих еще страшную могилу".

Перед сном Фридрих сказал де Катту:
- Сегодня, между нами говоря, было несколько моментов, когда
казалось, что все летит к чертям... Завтра мы простимся с русскими,
которых не могли сокрушить. Впрочем, можете посылать в Берлин реляцию о
нашей полной победе!
Пусть так. Но сам-то он хорошо понимал, что это сражение нельзя
называть победой. Треть его ветеранов осталась лежать за деревней
Цорндорф. Впервые в жизни король встретил противника, который не ведал
страха и усталости. Казалось, не прекрати король сражения, и оно длилось
бы до тех пор, пока был бы жив хоть один русский солдат... Ночь была
проведена неспокойно - в сомнениях.
Но едва рассвело, король был уже в седле.
- Зейдлиц, - позвал он. - Надо нам с тобой посмотреть, что там
сделали за ночь русские...
Галопом вымахали они на окраину русского лагеря. То, что увидел
король, потрясло его. Русская армия вызывающе стояла под ружьем, дымились
фитили у пушек, эскадроны конницы помахивали хвостами, сверкали палаши и
бронзовые латы кирасир... Русская армия в полной боевой готовности ожидала
нового сражения!
- Они что-то слишком разлакомились. Но мы не доставим им этого
удовольствия вторично... - И король поскакал обратно.
С севера уже спешила дивизия Румянцева, надо было спасаться. Фридрих
развернул свою армию в Саксонию, где осенью его ждал ужасный разгром при
Гохкирхене. Виной этого поражения был опять-таки Цорндорф, где король
похоронил своих "силезских дьяволов".
Эта воинственная саранча, искусавшая австрийцев и французов, замертво
полегла в битве с русскими медведями!
Фридрих теперь уже не издевался над Россией, он относился к ней с
предельным уважением; через английского посла Ричарда Кейта король пожелал
вступить в переговоры о мире, но Россия мириться с ним не захотела.
В эти дни Елизавета Петровна официально заверила Европу, что Россия
будет бороться с Пруссией до конца, "хотя бы ей (России) пришлось
пожертвовать для этого последним рублем и последним солдатом".
Виллим Фермер снял армию с позиций и тронулся в Померанию, где
Конференция настигла его грозным приказом - поспешить в Петербург для
оправдания своих поступков.
Императрица в эти дни устроила очередной скандал с Англией, требуя
наказания журналистов в Лондоне, которые перепечатали цорндорфские реляции
из берлинских газет, а не из петербургских "Ведомостей".
- Отчего такая несправедливость? - кричала она на Кейта. - Разве мои
куранты не честны? Или мои газетеры писать не горазды?
Кейт сослался на свободу печати и свободу слова в Англии.
- Что мне свобода ваша? Мне правда нужна о России!..
Кстати, Людовик в Версале долго злорадствовал:
- Русским все-таки досталось... Я очень рад!
Но Париж остался Парижем: прекрасные женщины Франции, приветствуя
победу русских, завели моду на бантики, которые называли "а 1а Цорндорф"...

***

В этом году русские не дошли до Берлина всего семьдесят пять верст.
Но десять знамен армии Фридриха снова легли у ног Елизаветы. Она
растрогалась и готова была простить Апраксина:
- Долго вы там старика еще ломать будете? Ежели не велика вина, так
остается последнее средство: простить и выпустить!
Апраксина снова привели пред ясные очи судей.
- Ну, Степан Федорыч, - сказал Шувалов, - остается нам с тобой
последнее средство...
Далее он хотел сказать, как Елизавета: "простить и выпустить". Но
Апраксин знал только одно "последнее средство" - пытку...
- Ax! - Генерал-фельдмаршал хватнул воздух ртом и тяжко грохнулся под
ноги комиссии.
Смерть от страха была внезапна, как удар молнии. Елизавете тоже
осталось немного жития. Но еще хорохорилась.

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

ПОВОРОТЫ

ЗАНАВЕС

"Бабий союз" против Фридриха оказывался непрочен:
Париж и Вену глодала зависть к успехам русских. Союзники договорились
измотать русскую мощь в генеральных сражениях. Армия России, по сути дела,
стала громадным партизанским отрядом, блуждавшим по землям Европы.
Для снабжения армии был необходим порт Данцига, но Людовик
воспротивился занятию этого города русскими (а сам под шумок захватил
Франкфурт-на-Майне). Версаль решил поднять престиж Франции высадкой
десантов на берега Англии, и герцог Шуазель обратился за помощью к
России...
После Цорндорфа Фридрих вдруг вспомнил:
- А где мемуары покойного Манштейна?
Еще раз перечитав эти записки, король взял перо и решительно
вычеркнул из мемуаров все места, которые могли бы показаться
оскорбительными для русской чести. Этим он еще раз показал России свое
желание мира... Но вряд ли тогда в Петербурге ведали о мемуарах Манштейна!
Воронцов выдвинул старый проект Бестужева-Рюмина: вернуть завоеванную
Пруссию полякам, чтобы Речь Посполитая уже не зарилась на Псков и
Смоленск, и дальновидно приблизиться к тем степям, откуда не раз, все в
тучах пыли, вылетали орды ногайцев и крымцев, полоня арканами людей
российских.
Проект отвечал интересам и Польши: ведь именно на берегах Прегеля
впервые обозначилось лицо польской нации и ее культуры. Но Людовик не
желал усиления Поль-щи: потакая "вольностям" сеймов, он ослаблял страну,
желал видеть ее почти разоренной, чтобы легче было хозяйничать в ней.
Людовик уступил России в одном: прислал к Елизавете врача Пуассонье,
который прибыл в Петербург под большим секретом.
Секретно прибыл, очевидно, только потому, что был
врачом-гинекологом...
- Климакс истерикус! - был его диагноз. Кондоиди грозил Пуассонье
палкой:
- Не сказы, цто я лецил не правильно... Россия тяжелым несуразным
кораблем выплывала в моря Европы.
Чтобы победить. И удивить. И восхитить.

КРУГОМ ОБМАН

Фермера солдаты ненавидели, офицеры - презирали. Армия жила в полной
уверенности, что он "заодно с королем прусским". Конференция подозревала
его в измене, в том, что он брал деньги от Фридриха...
- Иноземцев боле не надобно! - заявила Елизавета. - Пущай уж те, что
в войско при Бироне затесались, свое дослужат. А новых в службу не
принимать.
Но кого выбрать в главнокомандующие? Чернышев - в плену; Румянцев -
молод; Бутурлин - пьяница... Так и перебирали генералов, пока не вспомнили
о Петре Семеновиче Салтыкове.
Тихий был старичок. Вперед никогда не лез. Около престола и сильных
мира сего не отирался. Салтыкова держали подальше от шума и блеска. Он
привык к глухоманям провинции, к инвалидным гарнизонам в лесах и степях.
Был он всего лишь командир ландмилиции, когда его извлекли из оренбургской
глуши и явили перед Елизаветой Петровной.
Воронцов предупредительно шепнул на ушко императрице:
- Матушка, ты уж с ним попроще.., недалек он!
- Михаила Ларионыч, я и сама-то в стратегиях не сильна...
Предстал перед ней старичок в белом ландмилицейском кафтане. В руке -
тросточка. Паричок выцвел на солнце, едва припудрен, и косица, как хвостик
мышиный, на затылке трясется...
- Петр Семеныч, чего любишь-то? Расскажи нам.
- Россию, матушка, люблю.., солдата русского почитаю.
- А меня любишь ли? - спросила Елизавета игриво.
- Ты всем, матушка, у нас хороша. Но вот старуха моя, Параскева
Юрьевна, уж не взыщи, она тебя лучше... Елизавета потом призналась
Воронцову:
- Ой, Мишель, что-то уж больно прост Салтыков... Боюсь я - где этому
теляти волка Фридриха за хвост поймати!
Фермор попадал теперь в подчинение к Салтыкову; письменно "с
глубочайшим подобострастием" он заверял Салтыкова, что готов служить "по
рабской верности и с крайнейшим радением". Петр Семенович немедля выехал в
Кенигсберг, а вдогонку ему полетел приказ из Конференции: вопросов сложных
самолично не решать, а лишь советуясь с опытным Фермером!
- Конференция не воюет, - здраво рассудил Салтыков, в клочья разрывая
этот приказ. - А Фермор мне не советчик... Король прусский силен оттого,
что ему ни перед кем ответа держать не надобно. Хорошо сделал - слава,
плохо сделал - тут же исправил. И никто его за хвост не дергает, и он
волен рисковать по обстановке...
Никто не заметил, как генерал-аншеф въехал в Кенигсберг. Армия еще не
забыла пышные выезды Апраксина - при распущенных знаменах, в пушечной
пальбе, в сиянии бриллиантов двигалась "пред фрунт" огромная туша
генерала; помнили и лукулловы обеды Фермера - с музыкой до утра, в огнях
фейерверков. Салтыков же пешочком, в одиночку, исходил все улицы
Кенигсберга, и никто из прохожих, раскланиваясь с седеньким, скромно
одетым старичком, не догадывался, что сейчас ему поклонился в ответ сам
главнокомандующий русской армии.
Восточно-прусский губернатор, вельможный барон Николай Андреевич Корф
(родственник по жене самой императрицы), явился на постоялый двор. Петр
Семенович ел кашу с постным маслицем, на приглашение явиться к обеду
ответил:
- Спасибо, барон. Но на сегодня я уже сыт.
- Не сейчас и зову - обед к ночи будет.
- А ночью я спать приучен, барон... Фермеру он сказал при встрече
такие слова:
- Дай мне ключи от секретных казематов Кенигсберга...
- Какие ключи?
- Те самые, коими ты затворил в узилище офицеров российских, чтобы
они тебе, прохвосту, не мешали карьер делать! Знаю, что и Петр Румянцев
туда бы угодил, будь только воля твоя...
Через два дня - без пышности и литавр - Салтыков покинул Кенигсберг,
ни с кем не попрощавшись; он выехал к армии - на Познань. Но бывают же
такие несуразности в истории: армия встретила его недовольством и
подозрениями.
- Курица мокрая.., коса прусская! - слышал он за спиной.
Салтыков, и без того гнутый годами и невзгодами жизни, согнулся еще
больше от недоверия солдат, которых он горячо любил и почитал. Но
командование над армией принял смело.
- Не прими я, - говорил, - так опять Фермишка вылезет. А мне Фридриха
побить охота... Он у меня недолго побегает. Я его в Берлине, сукина сына,
без штанов заставлю капитуляции писать!
Впервые за эти годы появился настоящий главнокомандующий. Человек
упрямый, самоуправный, хитрый, с твердой и властной рукой полководца.
Немцы при нем в штабах попритихли - он им ходу не давал.
- Может, иные из них, - размышлял Салтыков, - и честно служат России.
Но уже сколько изменщиков из их числа было! Проверять же каждого некогда -
война идет, а посему за лучшее сочту всех иноземцев держать от секретов
своих подалее...
Салтыков при дворе милостей не искал. Интересы государства и армии он
ставил превыше всего. Приказов же от Конференции он не любил и отметал их
в сторону:
- Коли доверили, так и доверяйте до конца. Стоит мне ложку ко рту
поднести, как из Петербурга меня под локоть советники пихают - не так,
мол, ем! Проглочу и без ваших подсказок...
Бедный Салтыков - ему этой самостоятельности не простят.
Ни в Петербурге, ни в Вене! А год был уже 1759-й.

***

Незадолго до этого в русской армии появился человек в громадной
треуголке, который, так же как и Салтыков, стремился к самостоятельности
(но лишь ради карьеры). Звали его Курт Готлоб граф Тотлебен, и он был
последним иноземцем, принятым на русскую службу... Имя этого человека
настолько прочно вошло в историю Семилетней войны, что мы расскажем о "ем
подробнее.
Тотлебен был из тюрингских немцев. Смолоду его болтало под знаменами
курфюрста Саксонии, герцога Вейсенфельсского, курфюрста Баварского, в
войсках Голландии, затем короля Пруссии и опять в Голландии... Первую свою
жену граф бил смертным боем, и она бежала от него, бросив сына и все свое
состояние. В доме голландского негоцианта Тотлебен изнасиловал его
приемную дочь, девочку тринадцати чет, а перед этим убил за карточным
столом товарища по полку. После чего бежал из Голландии, вместе с
совращенной девочкой, прямо в Берлин. Здесь он обвенчался и в приданое за
невестой взял все состояние негоцианта. Тотлебен разбогател, у него
появились большие поместья в Бранденбурге и Пруссии. Но вторую жену он
стал избивать, как и первую. Это дошло - через фискалов - до короля
Фридриха, который в делах семейной нравственности был строг, и Тотлебен,
боясь суда, бежал обратно в Голландию, оставив в Пруссии сына от первого
брака. Вскоре началась война. Будучи в чине полковника, Тотлебен
направился в русское посольство - к резиденту графу Головкину...
- России вы не нужны, - отвечал Головкин на все предложения Тотлебена
перейти на российскую службу.
Тотлебен оказался прилипчив - из русского посольства он просто не
вылезал. Он говорил, что богат. Показал счета из банков: да, богат! Узнав,
что Россия снаряжает отдельный корпус для рейда в земли Саксонии, он
говорил, что берет на себя поставку 10 тысяч человек и четырех тысяч
лошадей. За это ему нужны: чин генерал-майора и.., полная
самостоятельность в боевых действиях. Лентяю Головкину он так надоел со
своими проектами, что тот наконец сказал (лишь бы отвязаться от Тотлебена):
- Рекомендаций вам не дам. Проект ваш отсылаю в Петербург, и вы
езжайте следом за проектом...
Прибыв в столицу России, граф угодил под личное покровительство
Фермера, который стал усиленно выдвигать Тотлебена по службе. Наконец этот
проходимец своего добился: получил отдельный корпус. С упорством
неустанным Тотлебен стремился к самоуправству. И во власти был своеволен.
Жесток в наказаниях солдат. Груб и невыносим с офицерами. Никаких рапортов
о своих действиях не присылал. Часто даже не знали, где его корпус
находится. Русского языка не ведал. И - грабил, грабил, грабил...
Скоро за границу, морем в Любек и по Эльбе, поплыли таинственные
лодки с ящиками. Счета Тотлебена в банках Европы росли. Вот когда началась
для него роскошная жизнь!..
Но Тотлебен не знал, что с самого начала, едва переступив порог
кабинета Головкина, он уже не принадлежал самому себе. Его безжалостно
схватила и властно держала за глотку тайная разведка короля Фридриха.
- Это просто замечательно, - сказал король, нервно потирая руки, -
что Тотлебен такой грязный, подлый и поганый... Нам повезло: с ним не
придется долго возиться!
Внимательно выслушал король доклады секретной службы.
- Имение Шольп и мызу Луппо в Померании, а также гершафт Милич в
Нижней Саксонии, - велел король, - немедленно секвестировать в мою пользу.
Банковские счета Тотлебена арестовать, чтобы для начала он поизвивался в
корчах жадности.
Ему доложили, что сын Тотлебена, мальчик тринадцати лет, состоит ныне
в кадетах берлинского корпуса.
- Отлично, - рассудил король. - Этого сопляка заверните в мундир
рядового солдата, дайте хорошего пинка под зад, чтобы не ревел, и
отправьте на войну. Тотлебен немедленно должен узнать и об этом... Кто в
Пруссии его доверенное лицо?
- Еврей Гиршель, служащий имений Тотлебена.
- Пусть Гиршель срочно сообщит Тотлебену в Россию о несчастиях,
посыпавшихся на его голову... Сковородка должна быть постоянно на огне,
чтобы Тотлебен жарился и пекся!
Из Бреславля король вызвал Исаака Саббатку - своего давнего и
опытного шпиона, которому всегда доверял.
- Здравствуй, мой старый приятель, - приветствовал его Фридрих. - Как
здоровье твоей жены? Веселы ли детишки?
Саббатка с чувством поцеловал жилистую длань короля.
- Вы так добры, ваше величество... - прослезился старый еврей.
- Будет тебе плакать... Садись, старина. Потолкуем... Саббатка, под
видом торговца яйцами, с корзиной под локтем, проделал весь путь пешком.
Кордоны для маркитантов, как и для проституток, тогда не существовали...
Тотлебен при свидании с Саббаткой сразу понял, что только король спасет
его, вернет ему имения, избавит сына от смерти в бою, - для этого надо
быть благоразумным.
- Я, - сказал ему Саббатка, - буду вашим почтальоном. Верьте: письма
ваши не пропадут. Их адрес - в руки короля! Подписывать же свои письма к
королю вы должны только так...
И он показал Тотлебену клочок бумажки с цифрами:
1284.
- Что мне сообщить королю, помимо слов благодарности?
- Он шлет вам в подарок вот это святое яичко... Саббатка удалился,
оставив на столе генерала яйцо. Оно было легким. Сбоку его отверстие
залеплено воском. Тотлебен раздавил скорлупу в кулаке. Внутри была записка
- полный перечень вопросов об армии Российской империи...
Скоро Фридрих получил первое, очень важное донесение о военных планах
русской армии. Тотлебен подписывался так:

"...верный раб, хотя и весьма болен горячкою, однако не престанет до
последнего своего издыхания принципалу служить и оказывать до гроба, что
вам наивернейший - 1284".

***

Мария Терезия решила наградить своего главнокомандующего Дауна
медалью, на которой были отчеканены слова: "Gunctando vmcere perge"
("Продолжай побеждать медлительностью"). Вот уж кто действительно умел не
рисковать, так это австрийцы! Фридрих иногда весь в поту гонялся за этим
Дауном, как гончая за зайцем, а тот стрелял по кустам такими сложными
фортелями, что никак было не взять его на мушку.
Однажды Фридрих, чтобы заставить Дауна воевать, пошел на страшный,
неоправданный риск. Он выбрал для своей армии препротивную позицию. Он
предоставил Дауну наипрекраснейшую позицию. Просто - приходи и убивай
короля!
- Вот, - сказал король, - уж если и здесь этот слюнтяй нас не
атакует, тогда его надо повесить.
- Ваше величество, - отвечал Зейдлиц, опечаленный, - Даун скорее
пойдет на виселицу, нежели на нас...
А сейчас - после Цорндорфа - дела у Фридриха были плохи. Он старался
не рисковать. Даже Дауна побаивался. Прусская армия уже не была той
армией, с которой он вступил когда-то в Дрезден. Хотя Фридрих и называл
солдат "дети мои!", хотя солдаты в добрую минуту обращались к нему по
имени - "Фриц!", но такие прекрасные отношения продолжались, только пока
армия Пруссии побеждала, пока она грабила и наживалась.
Когда же встряхнули Пруссию неудачи, все сразу переменилось. Теперь
на растагах (дневках) "детей моих" держали в оцеплении, словно каторжных;
за первой линией шла в атаку вторая, подгоняя первую, а за второй шла
третья, следя за двумя первыми, чтобы "дети мои" не разбежались. А
дезертировали они тысячами.
- Почему римляне не ведали дезертирства? - говорил король. - Потому
что они сражались за свой очаг, за свои идеалы. У моих же солдат нет ни
очага, ни, тем более, идеалов. Для них очагом служит казарма, а катехизис
заменяет все идеалы.
Далее он очень трезво и логично развивал свою мысль:

"Война есть кровавая тяжба властелинов, и нации она не должна
касаться... Несмотря на то, что горожане и крестьяне содержат войско, сами
они не идут на поле битвы, и солдаты должны быть набираемы лишь из
подонков общества, и только при помощи жестокого насилия их можно удержать
в строю!"

Но и подонков для пополнения армии Фридриха теперь не хватало. Беря
пленных, король включал их в состав своей армии. Ни вера пленных, ни
патриотизм их, ни национальность короля не интересовали.
- Попался мне - служи мне! - говорил он. Поражение при Цорндорфе
ожесточило Фридриха. Никогда этот человек не был жалостлив к людям, но
теперь он озверел. У него были в Европе города любимые и нелюбимые.
Любимые он еще не палил дотла. Но вот Мекленбург, к которому Фридрих питал
особую ненависть, король разорил вконец.
- Мы уходим из Мекленбурга, - сказал он. - Истребите все, что
поддается истреблению...
Когда ему доложили, что приказ исполнен, король ответил:
- Нет. Не все! Мы забыли вспороть подушки... Он покидал несчастный
город, все улицы и крыши которого были как в снегу. Долго кружился над
Мекленбургом пух из перин, долго порхали перья из подушек... Саксонию
король просто растерзал на нужды своей армии. Забрал всех мужин, вырубил
все леса и продал их, вырезал весь скот, урожаи ссыпал в свои магазины.
Скоро король прослышал о назначении Салтыкова командующим.
- Я такого не знаю, - ответил король, напрягая память. - Но я знаю
русских солдат - это прекрасные командующие сами над собой... Что делать?
Кажется, год будет очень тяжелым...

ЛЮБОВЬ, ЛЮБОВЬ...

За последние полгода, что прошли для графа Шверина в русском плену,
поручик Григорий Орлов успел споить его до такой степени, что, казалось,
поднеси свечку к носу графа - и граф вспыхнет, сгорая на огне алкоголя!
Весной 1759 года Гришка Орлов вывез Шверина из Пруссии на берега
невской столицы, где пленный адъютант Фридриха сделался собутыльником
великого князя в Ораниенбауме.
- Если бы я был на престоле, - говорил ему Петр, - вы бы никогда не
стали моим пленным... Пейте, граф! - И целовал немца, тыча в лицо Шверину
перстенек с портретом Фридриха:
- Вот истинно великий человек. Я проклинаю, заодно с вами, храбрость
русских янычар!
В кровавой схватке при Цорндорфе Григорий Орлов получил три жестокие
раны, но поля боя не покинул. Дрался, как лев. Могуче и яростно. Смерть
была бы для него спасением от кредиторов.
Отчаянная смелость поручика дошла до Петербурга, а любовные успехи
сделали его неотразимым для женщин. Екатерина увидела Орлова впервые из
окна - совсем случайно.
Улыбка невольно тронула ее губы, а он взял да и подмигнул ей: мол,
знай наших!
Екатерина сразу оценила его красоту, резкую и вызывающую. Конечно,
Орлов лучше Сережи Салтыкова и даже Понятовского.
Екатерину всегда привлекал дух гвардейской казармы, шумной, неистовой
и пьяной. Именно оттуда выходили по ночам эдакие молодчики, чтобы кого-то
свергнуть, кого-то возвести и все, полученное в награду, тут же бесшабашно
прогулять. И она с удовольствием узнала, что Григорий в гвардии любим и
уважаем товарищами.
- Паскуда он! - орал Гришка под пьяную руку о Петре. - Мы там кровь
за честь русскую проливали, а он, мизерабль голштинский, еще смеет
проклинать нашу храбрость? Товарыщи-гвардия, почто недоумок сей нас
янычарами обзывает?..
О! Это было как раз то, что Екатерине требовалось сейчас. Она, как
немка, должна опираться именно на русскую силу, чтобы ей простили ее
ангальт-цербстское происхождение. Англичане снова дали Екатерине денег, и
первым делом она тайком расплатилась за долги Орлова. Между тем британский
посол Кейт, маскируясь под алкоголика, всецело покорил ее мужа, даже не
заметив, что тем самым потерял дружбу Екатерины, - это очень большой
просчет дипломата!

***

Де Еон закончил новую книгу "Налоги в древности и во Франции",
которая и вышла в Париже, вызвав шумные похвалы. Писал он при свечах, по
ночам, не щадя глаз. Насмешки, которым он подвергался здесь, в Петербурге,
за свою нравственность, сделали его отчасти замкнутым. Из женщин он дружил
лишь с толстощекой резвушкой Катенькой Воронцовой, дружил пламенно и
платонически, - до тех пор, пока она не вышла замуж за князя Дашкова,
тупого и красивого гиганта.
Сейчас де Еон погрузился в русскую историю. Европа совсем не знала
России: каждый, побывав два дня в Петербурге, мог потом врать что угодно,
- все равно поверят. Оттого-то и бегали волки по улицам Москвы, оттого-то
и питались русские солдаты мясом своих павших товарищей... Много было
тогда небылиц!
Заслуга кавалера де Еона в том, что он захотел поведать о России,
исходя из правдивых источников. Из-под его пера появилось несколько
статей, которые позже он и напечатал: "История Евдокии Лопухиной", "Указ
Петра Великого о монашествующих", "Очерк торговли персидским шелком" - и
другие. По тем временам это были серьезные исследования о России, и статьи
де Еона впоследствии переводились и переиздавались неоднократно...
Однажды маркиз Лопиталь вытащил "прекрасную де Бомон" в театр. Зал
был битком набит придворными. Нельзя сказать, что все они были страстными
театралами; иные, экономические, причины настоятельно призывали вельмож в
театр. Ибо - по указу Елизаветы - за непосещение театра без уважительного
повода платился штраф в 50 рублей. Так обстояло дело с высоким искусством.
С религией было иначе: за отсутствие в церкви придворные сажались на цепь.
Статские советники - на золотую, коллежские советники - на серебряную, а
сенатская мелюзга - на цепь обычную.
Грянула музыка. Началось игральное действо под названием "Радость
русского народа при появлении его Астреи". Сама же "Астрея" (с громадным
флюсом во всю щеку) сидела в ложе, которая помещалась как раз напротив
ложи французского посольства. Рядом с императрицей появился Воронцов, и
маркиз с де Еоном уже не смотрели на сцену, - их занимала только царская
ложа.
- Уверяю, - шепнул Лопиталь, - они говорят о нас... О, я бы дорого
дал, чтобы подслушать их беседу!
- Я догадываюсь, о чем они рассуждают. Их взволновал проект Версаля,
чтобы Россия дала Франции армию для завоевания Англии со стороны моря...
Вам, маркиз, предстоит свидание в казенном доме; учтите - козыри в руках
русских!
- Король сам просил Елизавету об этом.
- Елизавета тоже сама просила короля о многом...

***

Воронцов вызвал посла Франции к себе:
- Мы прочитали ваш проект и вполне согласны с гением Вольтера,
который назвал его сказкой из "Тысячи и одной ночи"... Начнем с того,
маркиз, что ни Штеттин, ни Одер, откуда вы предлагаете России отправиться
для завоевания Англии, России не принадлежат. Что же касается наших войск,
которые его величество король Франции просит выделить для него...
- Да, да! Вы, надеюсь, успели доложить императрице?
- Успел. Вот она и спрашивает: где это Версаль усмотрел наши
свободные от дела войска? Российская армия бьется на громадных просторах -
от Померании до Силезии! И, наконец, императрица препоручила мне задать
вам, господин посол, один вопрос...
- Посол короля ответит за короля! - напыжился Лопиталь.
Воронцов усмехнулся:
- Боюсь, что не ответите.
- Отвечу!
- Тогда отвечайте: с каких это пор в Париже стали думать, что Россия
находится в состоянии войны с Англией?..
Посол короля ничего не мог ответить за короля. Россия дала понять
Франции, что вмешиваться в колониальную войну между французами и
англичанами она не станет (у России в этой войне свои интересы).
Людовик был неприятно удивлен. У него уже все было готово для
завоевания Англии: в Гавре и Дюнкерке стоял громадный флот для высадки
десантов на Британские острова. Англичане же - люди опытные - не стали
ждать хорошей погоды и вдребезги разнесли все эскадры Людовика, так и не
отплывшие от берегов Франции. Но мысль о завоевании Англии не оставляла
Людовика, и де Еону еще предстоит немало потрудиться над этими
королевскими химерами. Но об этом мы расскажем позже, а сейчас вернемся к
извечной теме любви.

***

Поздно вечером с куртага возвращалась к себе великая княгиня. С
вечера шел дождик, теплый и приятный, в воздухе парило (к грибам, к
ягодам, к грозам), а за деревней Тярлевой карета Екатерины, дребезжа
стеклами в рамах, застряла в колдобинах. Четверик лошадей, пластаясь
брюхами над лужами, никак не мог вырвать колеса из баламутной слякоти.
- Настегни еще! - крикнула Екатерина кучерам... -. И вдруг какая-то
сила подняла карету на воздух, аккуратно переставив ее на сухое место.
Екатерина глянула в заднее слюдяное оконце: Григорий Орлов, вытирая руки,
запачканные о дышло, подмигнул ей - как и в тот, первый раз. Лошади
радостно взяли рысистым наметом, а Орлов резво вскочил на запятки.
Всю дорогу шла перестрелка глазами через муть оконца. Посмотрят друг
на друга и - смеются... Так и ехали! Но возле самого дворца Орлов будто
сквозь землю провалился, и Екатерине вдруг стало грустно. Ей даже
подумалось, что врут люди, воспевая безумную храбрость Орлова, - сейчас-то
он чего испугался?.. Встречи с мужем ее? Или голштинских караулов?.. Она
прошла к себе. Камер-фрау Шаргородская принесла свечи, взбила подушки на
постели великой княгини.
- Идите, милая, идите! - И Екатерина отстегнула пояс...
Окно открылось; перекинув ногу через подоконник, в комнаты упруго и
неслышно соскочил Орлов. За его спиной шумела чистая, обмытая дождями
листва. Оба молчали. Екатерина собралась с духом. Открыла комод, на дне
которого муж ее устроил потайной склад бутылок. Плеснула вина: себе - на
донышко, а Орлову - полную чашку.
- Виват, гвардия! - рассмеялась она, счастливая безмерно...
Начинался новый ее роман - самый решительный в жизни этой женщины.
Однако не надо думать, что он зиждился исключительно на любви. Это
неверно; роман был политический, - именно Орлов, неустрашимый русак с
громадными связями по гвардии, и должен был подсадить ее на престол России.
Под этот роман Гришка Орлов кредитовал себя теперь направо и налево.
Все давали: от лакея в царской конюшне до графа Сен-Жермена, который скоро
появился в Петербурге, как всегда таинственный. Читатель помнит "Пиковую
даму" Пушкина? "Тройка, семерка, туз..." Вот этот самый Сен-Жермен и стал
другом Орлова. Историки до сих пор спорят: чей шпион был Сен-Жермен -
версальский или берлинский?
Если задуматься, то какое странное было время! Где-то клокотали
страсти, творили Сумароков и Ломоносов, Петербург отстраивался, хорошея,
первые ученики Академии художеств с робостью присели за чистые мольберты,
медные губы Сен-Жермена пророчили загадочно, а Петербург расцветал в огнях
праздничных салютов:

Виват, Россия! Виват, драгая!
Виват, надежда! Виват, благая!

Победы русского оружия украшали Россию... А лето в этом году было
знойное. И очень рано поспела в Петергофе клубника. В оранжереях вельмож,
в Мартышкине и под Стрельной, отлично вызревали померанцы и ананасы.

ПАЛЬЦИГ

В разгар лета 1759 года Петр Семенович Салтыков двинул свою армию в
поход из Познани, имея три задачи: соединиться с австрийцами, испортить
немцам канал у Франкфурта и попытаться совершить набег на Берлин.
Конференция связала крылья генерал-аншефу приказом строжайшим, чтобы он
следовал советам венского маршала Дауна (побеждавшего медлительностью).
Петр Семенович имел свои взгляды на кампанию, желая - как он сам говорил -
"баталю дать". Эта "баталя" предназначалась им лично королю прусскому!
Против армии Салтыкова король поначалу выставил армию графа
Христофора Дона, очень опытного полководца, сообщив ему:
- Я здесь, в Богемии, превратился в цепного пса и сторожу каждое
движение прохвоста Дауна. Увы, счастие разбить русские колонны передаю
вам, Дона! Старайтесь излупить их на марше...
Салтыков сразу оказался в трудном положении:
- Даун-то не идет к нам.
Штабные люди предложили ему самому выйти навстречу Дауну.
- Не могу, - отвечал Салтыков. - Тогда мы откроем для Фридриха земли
Восточной Пруссии, нами завоеванной. Хуже того: король тут же отсечет нас
от Познани и магазинов...
Скорым маршем русская армия настигла эшелоны Дона. Кавалерия
Салтыкова рассекала дороги, наскоком врывалась в прусские города. Это был
ряд мелких, частых болезненных ударов. Прекрасная подвижная армия Дона,
закаленная в битвах за Померанию, была растеряна. Салтыков, как опытный
фехтовальщик, окружил ее сеткой уколов. Не выдержав, армия Дона побежала.
Фридрих в отчаянии заломил руки:
- Эти напудренные чурбаны бегут? Дона, Дона, Дона.., и он - бежит?
Бездарность! Кретин!.. Зовите Веделя!
Ведель, мальчишка среди седых ветеранов Пруссии, был любимцем короля.
Ведель никогда не думал. Ведель лишь точно исполнял приказы. Ведель был
непобедим. Веделю король всегда верил. Ведель сейчас предстал перед ним...
- Ведель, - потухшим голосом сказал ему король, - ты слышал про этого
негодяя Дона?.. Салтыков уже вошел в земли Бранденбурга. Ты знаешь,
славный Ведель: если у меня где-либо потекло, то скважину я затыкаю тобой!
Сейчас у меня сносит плотины... Ведель, я не могу сделать тебя,
молокососа, своим маршалом... Но я даю тебе права римского диктатора!
Отныне твои приказы имеют силу моих приказов. Делай что хочешь, но
Салтыков не должен соединиться с австрийцами... Ты меня понял, мальчик?
Ведель был уже на коне.
- Стой! - задержал его король. - Я забыл сказать тебе самое главное.
Не вздумай прекратить сражение. Когда потухнет солнце и пушки расплавятся
от огня, ты все равно должен продолжать битву.
- До каких пор, ваше величество? - спросил Ведель из седла.
- До тех пор, пока все русские не будут изрублены в куски! Но и тогда
битва еще не кончена. Брось эти куски в Одер, и только потом ты, мой
Ведель, станешь велик, как Македонский...
Салтыков уже занял Цюлихау - твердо стоял под Франкфуртом.
Ведель шел все время на рысях, - конница Тотлебена не задержала его:
Ведель одним ударом выбил Тотлебена из города Цюлихау. Салтыков в ярости
вскочил на коня - помчался впереди казаков на разведку. Старый
генерал-аншеф, в ответ на уговоры поберечься, говорил так:
- Король прусский не пужлнвый, все своими глазами глядит. Нешто же
мне, российскому воину, отставать от короля?..
Он решил дать сражение пруссакам, не дожидаясь подкреплений и подхода
австрийской армии.
- Петр Семенович, - удерживал его Фермер, - как бы нас не разбили
тут. От Познани мы далеко, а Фридрих-то рядышком, и помощи от Дауна ждать
не след!
Салтыков скатал карты, бросил их на стол:
- Война есть упражнение воинское в чести, в риске и в бесстрашии. Кто
рискует - тот выигрывает... У короля прусского многому поучиться можно:
человек бессовестный, зато рискованный!
- Петр Семенович, но у Веделя кавалерии больше нашей.
- Зато у него нет такой артиллерии, какова наша.
- Кавалерия прусская намного лучше нашей; она сомнет нас!
- Это кто так сказал? Сие проверить еще надобно... 12 июля Салтыков
дал Веделю бой. Возле деревушки Пальциг состоялось единоборство в силах.
Пруссаки первыми открыли огонь из пушек. Русские несли большие потери, но
с позиций не отошли. Когда канонада утихла, Салтыков приказал:
- Всех убитых быстро заместить из резерва!
Полки встали опять, сверкая оружием.
Через узкие дефиле Ведель бросил свои войска в атаку - их отбили.
Легко отбили, словно играючись. Ведель послал войска снова вперед - опять
дали по зубам. Далее Ведель осатанел от упорства русских и стал швырять
свои батальоны, как в мясорубку: туда они уходили, но обратно уже не
возвращались.
Салтыков резко опустил трубу, оперся на трость.
- Я думал, он умный, - сказал про Веделя, - а он дураком оказался.
Таких сопляков бить - даже удовольствия не испытать!
- Не грозитесь, - нахмурился Фермер. - Ведель имеет на руках еще одну
карту: прекрасную прусскую конницу.
- Ваш тезис, - ответил генерал-аншеф, - я не утверждаю... Чугуевцев
славных пустить в дело! - велел Салтыков.
Чугуевский казачий полк (половина его - калмыки) ударил во фронт
пруссаков. А следом пошла в атаку регулярная кавалерия. Салтыков
напутствовал ее в бой такими словами:
- Робяты! - сказал он. - Карабины за плечом держи. Не надо стрельбой
отвлекаться... Ты до злыдня доскаки и руби вмах!
Сражение под Пальцигом стало кровавым праздником русского холодного
оружия, - именно здесь проявились молодечество и бесшабашная удаль русской
конницы.
Ни единого выстрела.
Только ржанье коней. Только свист сабель.
- Руби их в песи! Круши в хузары!
Ведель потерял мужество: у него погибли уже два генерала. К восьми
часам вечера все было закончено вчистую, и Салтыкова стали поздравлять со
славной викторией.
- Бросьте! - отвечал старик сердито. - Ежели по дружбе хвалите меня -
глупо, ежели по лести - негоже... Что мне Ведель этот? Мне прусский король
надобен... А сейчас, времени не тратя даром, зарывайте мертвых. Покойникам
всем ведите счет подробный. Трофеи сносите в вагенбург.
Победители тут же, на поле битвы, стали копать широкие могилы.
Прусских мертвецов было зарыто в этот день 4220 человек, своих же русские
закопали 900 человек. Четыре знамени и три штандарта, захваченные у
Веделя, бросили в шатер к Салтыкову.
Воздев на нос очки, старик (в нижней сорочке, держа в тазу с водой
воспаленные за день ноги) уже писал донесение в Конференцию. Впервые за
эти годы она получала такой отчет. В нем Салтыков особливо подчеркивал
человечность русского рядового воина. Если под Цорндорфом пруссаки раненых
пленных живьем зарывали в землю, то здесь, под Пальцигом, -

"многие наши раненые прусских раненых на себе из опасности боя
выносили; солдаты наши своим хлебом и водою, в коей сами великую нужду
тогда имели, их снабжали..."

Пальциг - первая в Семилетней войне битва русских с пруссаками, когда
баталию выиграли не только силой и упорством рядовых, - нет, теперь у
армии был командующий! И войска постоянно ощущали его железную волю, на
себе чуяли биение его мысли. Безобразно показала себя лишь конница
Тотлебена: Ведель легко выбил ее из Цюлихау, она не завершила разгрома
отступающих войск Веделя после битвы...
Фридрих ждал от Веделя курьера с известием, что "куски брошены в
Одер". Спокойно он взломал печати на пакете... И разом мир потемнел в его
глазах. Началось бешенство:
- Найдите мне самую грязную и зловонную лужу в Европе, чтобы я мог
выполоскать в ней этого Веделя! Я дал ему то, чем сам не обладаю: права
римского диктатора!
Это выше бога... Я послал этого негодяя спасти Берлин. А теперь мне
надо бросать войну с Дауном, проститься с Богемией и Саксонией, чтобы
спасать самому уже и Берлин и этого сукина сына, который оказался полным
дураком при Пальциге...
Вечером он письмом вызвал к армии своего брата Генриха. "Мы давно уже
нищие, - писал ему король, - у нас все отнято, у нас ничего не осталось,
кроме чести..." Де Катту король сказал:
- Готовьте реляцию в Берлин о Пальцигском сражении, как о сражении не
вполне выигранном нами. Не забудьте упомянуть, что Ведель отступил с
большим достоинством!
- Каковы проставить потери? - спросил его де Катт.
- Наши потери - 1400 человек... Умножьте эту цифру на десять, и это
будут потери русские - 14 тысяч человек...

Армия Салтыкова уже открыла дорогу на Берлин.

***

"Жалкий цыпленок", как звали за глаза Салтыкова, был рожден для
войны. Армия раньше его совсем не знала, зато он всегда знал и любил
армию. Петр Семенович понимал солдата (хотя солдат не всегда понимал его).
Генерал-аншеф не гнушался есть кашу из общего котла, среди ночи вставал,
чтобы проверить аванпосты. Был не суетлив и хладнокровен. Он не боялся на
ходу перестраивать свои планы. Он быстро подчинялся обстановке, чтобы
затем подчинить обстановку своей воле.
Желая сразу же закрепить победу под Пальцигом, пока Ведель не
очухался от поражения, Салтыков приказал быстро захватить
Франкфурт-на-Одере, и тут к нему прибыл, в окружении блестящей свиты,
австрийский маршал Евгений Лаудон.
- Каковы ваши цели в эту кампанию? - спросил он Салтыкова.
- Берлин! - кратко отвечал генерал-аншеф.
- Сначала вы должны помочь нашей армии.
- Нет! - отрезал Салтыков. - Вы бы лучше нам помогли.
Лаудон поднял палец с громадным сапфиром в перстне:
- Вы забыли, что против Дауна стоит сам король!
- Вот именно, что стоит... Король стоит и смотрит на Дауна, а Даун
стоит и смотрит на короля. В гляделки, что ли, играют - кто смигнет первым?
Лаудон категорически потребовал для своих нужд корпус в 30 тысяч
русских солдат.
- Вы еще очень скромны, маршал, - съязвил Салтыков, - что кобылу
из-под меня не выдергиваете. Дай я вам тридцать тысяч, тогда мне в лазарет
лечь надобно... А зачем вам столько людей?
- Мы возьмем Франкфурт, - гордо посулил Лаудон.
- И для этого просите от меня тридцать тысяч солдат?
- Да!
- Франкфурт уже взяли мои пятьсот человек.
- Я вам не верю! - вспыхнул Лаудон.
Петр Семенович заложил два пальца в беззубый рот - свистнул.
Моментально явился юный адъютант, что-то дожевывая:
- Звали, батюшка?
- Ключи сюда! - велел генерал-аншеф. Лаудону были предъявлены ключи
от Франкфурта-на-Одере.
- Отправляйте их в Петербург, - наказал Петр Семенович, захлопывая
ящик. - А вас, маршал, прошу отобедать со мной...
После обеда Лаудон мечтательно сказал:
- Теперь же, генерал, когда Франкфурт взят вами, позвольте мне
получить с вас миллион талеров.
- А это еще за что?
- За Франкфурт, конечно! Вена уже рассчитала, что с этого города
можно содрать два миллиона; вот и получается, что один миллион - вам, а
другой - нам.
- Контрибуций не брали, сударь!
- А также, - клянчил Лаудон, - нам нужно продовольствие.
- Не дам! - ответил Салтыков. - Ныне спешно форсируйте Одер и
соединяйтесь своими войсками с моими.
- Не имею на то приказа от Дауна.
- Простите, но.., какой же приказ вы имеете от Дауна? Лаудон
отчеканил:
- Чтобы ваша армия соединилась с моим корпусом и шла на подмогу
Дауну; тогда Вена берет на себя и снабжение войск ваших.
Оба замолчали. Лаудон с интересом рассматривал Салтыкова; директивами
Петербургской Конференции генерал-аншеф был подчинен маршалу Дауну, и
Лаудону было любопытно, как сейчас поведет себя Салтыков. Исполнит он
приказ Петербурга или нет?
Салтыков пальцами снял нагар со свечек, заявил твердо:
- Ради соединения с Дауном я отступать не стану. Ежели я Дауну нужен,
пусть бросает Силезию и спешит сюда, в центр земель германских, где и
решится кровопролитная тяжба народов.
- Вена, - заметил на это Лаудон, - отлично знакома с указами вашей
Конференции... Вы разве не собираетесь их исполнять?
- Но я здесь, на месте, лучше Конференции все знаю! Лаудон в смещении
потоптался на месте:
- Кому нам жаловаться.., на вас?
- Вот Конференции и жалуйтесь.
Салтыков повидался с генерал-поручиком Румянцевым:
- Хотел я, Петруша, тебя на Берлин отправить, да спя экспедиция,
кажись, лопнула... Даун-то ведь не пришел к нам! Прислал своего попрошайку
Лаудона, вот с ним и воюй.
- Может, - предложил Румянцев, - пока Фридрих далече, я и успею на
Берлин конницей сбегать... Туда и обратно галопом!
- Нет. Уже поздно. Фридрих силы собирает. Скоро король персонально
сюда к нам заявится...
Узнав, что Франкфурт взят, австрийцы валом повалили туда, в надежде
разграбить богатый коммерческий город. Но на форштадтах уперлись в русские
штыки, - дальше ворот их не пускали. На пегой кобыле выехал навстречу
союзникам русский генерал Александр Никитич Вильбоа и вынул из ножен
ловкую шпагу:
- Назад! Зарублю любого... Грабить-то вы мастера, а вот воевать не
умеете...
Теперь и Даун, в отместку Салтыкову, нарушил венские директивы: он не
поднял свою армию по тревоге и не пошел к русским навстречу, чтобы
совместными усилиями разбить Фридриха одним согласным ударом. Русские
остались под стенами Франкфурта, вдали от баз и магазинов, один на один со
всей прусской армией.
Даун рассудил - трезво и подло:
Если сейчас Фридрих победит, мы окажемя в большой выгоде. Русские
бьются беспощадно, и даже в поражении своем они сумеют нанести Фридриху
неслыханные потери... Эти потери для Пруссии будут невосполнимы, Фридрих
сразу же ослабеет. А тогда мы, умные австрийцы, полностью сохранив свои
силы, сокрушим Фридриха до конца. И после войны, как непобежденные, мы
сможем смело предъявить миру свои претензии... Русским же, как
побежденным, будет не до претензий... Итак, все ясно. Моя армия с места не
стронется более, пока поединок Фридриха с Салтыковым не разрешится ударами
мечей!
...Когда жена Дауна появилась в театре, в ложу к ней (прямо на
колени) кто-то из партера бросил дохлую кошку. Кошка была, повторяю,
дохлая, тощая, ободранная, и маршальша закатила истерику. Представление
театральное сорвалось!

***

Он презирал медлительных людей. Он был скор. И на руку, и на ногу.
Мысль же его была - как росчерк молнии на черном небосводе. Мысли
ослепляли его. Он спешил.
Даже сейчас Фридрих находил время работать над книгой о походах Карла
XII на Россию; эту книгу в разгар боев король опубликовал в двенадцати
экземплярах (для истории - не для читателя!).
Чего другого, а энергии у короля было хоть отбавляй. Иногда близкий к
отчаянию, не расставаясь с дозой сильного яда, составляя одно завещание за
другим, Фридрих порою словно молодел, свято веря в чудо. Чудеса он
придумывал сам. Всю жизнь этот король воспитывал в пруссаках рабский
педантизм. Карл XII, шумный и визгливый король Швеции, совсем не был похож
на своих подданных - тугодумных и уравновешенных. Фридрих II не походил на
немцев, которых властно подчинил своей воле.
Сейчас король шагал, осиянный верой в чудо.
- Идите за мной, - говорил он солдатам, - чудо спасет нас!
Солдат падал в траву, - король склонялся над ним:
- Вставай, приятель! Не время валяться... Трубы славы поют над
нами... Уже завтра я обещаю тебе настоящее чудо!
Он едва поверил в падение Франкфурта:
- Невероятно! А где же были мои кордонные отряды?
- Король, их изрубили еще под Цюлихау... Сейчас - по мнению Фридриха
- его могло спасти только решительное поражение русской армии. Призрак
Цорндорфской битвы еще витал над его головой, и король-: Сделался
осторожным. Бить только наверняка! Но сильно бить... Чтобы русские не
поднялись!
- Напишите на наших штандартах, - велел король, - что на этот раз
битва произойдет не ради славы, a pro aris et focis... Мы сражаемся отныне
"за святилища и очаги" нашего Берлина!
Рядом с королем скакал неустрашимый Зейдлиц. Дни стояли раскаленные,
солнце плавилось в зените, а ночи были страшные, удушливые. Вовсю полыхали
над Европой зарницы, хлеба сгорали на корню, вытоптанные толчеей давно
враждующих армий... По дороге Фридрих безжалостно разбивал австрийцев,
пленял их тысячными толпами, захватывал богатые вагенбурги, грабил идущие
обозы. Шесть ночей он не закрывал глаз, и эти глаза светились сухим огнем
фанатика, верящего отныне не столько в себя, сколько в то чудо, которое он
обязан свершить...
Умный человек, король понимал всю опасность будущей битвы.
- Я ничего так не боюсь, - признался он, - как русской артиллерии.
Шуваловские гаубицы - это порождение дьявола. Русские медведи не
французские комары, а единороги Салтыкова стоят во сто крат больше, нежели
все пушки армий Контада и Дауна.
В это время под Франкфуртом создалось весьма странное положение.
Совсем невдалеке от лагеря Салтыкова собрались две громадные армии - армия
Пруссии и армия Австрии; первая шла, чтобы разбить Салтыкова, но вторая не
шла к Салтыкову, чтобы выручать его от ударов Фридриха.
- Будем рассчитывать на себя, - утешился Петр Семенович...
48 тысяч штыков в руках потсдамских ветеранов король уже развернул на
армию России. Глубокой ночью его войска начали переправу через Одер ниже
Франкфурта, где - на медных понтонах, где - просто вброд, по шею в воде...
Фридрих успокоился, когда вся его армада оказалась на другом берегу. Дело
теперь за ним.
- Дорогу королю! - закричали адъютанты. В свете коптящих факелов,
кося кровавым глазом на черную воду Одера, конь Фридриха ступил на понтоны
и - шпоры в бок! - вынес короля на обрывистый берег.
- Вот теперь, - сказал король, глубоко дыша, - мы уже наполовину
победили. Мы появились там, где нас не ждали.
Для него развели костер под густым покровом тревожной ночи. Фридрих
бросил на землю свой плащ, не раз простреленный в боях, устало лег на
него, велел собрать у костра генералов.
- Мои друзья, - сказал он им, - я не уважаю своих придворных: все они
лишь декорация, на фоне которой мне, королю, удобнее играть королевскую
роль. Но вас, генералов, я высоко чту: вы куете будущее непобедимой
Пруссии... Может, вы сядете?
Они расселись перед ним на траве, кавалеристы широко раскинули свои
белоснежные пелерины, словно покойницкие саваны.
- Конечно, - сказал король, куснув травинку, - вам нелегко дались эти
походы. Но вы не можете пожаловаться, что вам скучно служить со мной...
Сейчас я снова стану вас веселить. Вы уже поняли, надеюсь, отчего я привел
вас сюда... В самом деле, - вздохнул он, - мне было бы приятнее сидеть
сейчас в Сан-Суси и играть на флейте. Но - увы! - я здесь, на голой земле,
я не ел с утра, я не спал шесть ночей...
Потом, поднявшись с плаща, Фридрих закончил:
- Переправой через Одер мы открыли дорогу к успеху. Теперь следует
запутать Салтыкова... Вам приходилось наблюдать за жизнью муравейника? Ах,
как они деятельны! Все куда-то бегут, спешат, что-то тащат, сталкиваются,
снова разбегаются... Вот пусть же и наши войска в канун битвы ведут себя,
как эти муравьи; Салтыков должен растеряться от их живости. И не поймет,
откуда мы нанесем ему удар...
...Костер медленно угасал. На разодранном плаще, устало раскрыв
впалый, словно у мертвеца, безгубый рот, спал король Прусский и курфюрст
Бранденбургский.
Над ним рушились звезды. Была как раз страдная пора. Но хлеба Европы
погибнут в этом году... По берегу Одера еще долго бродил Зейдлиц, и порывы
ветра раздували его белый покров.
Как саван, как саван, как саван... О чем думал он?
Медленно и величаво катил свои воды Одер.., куда?

***

До русского лагеря дошла весть, что король уже рядом, его три
колонны, как три бивня, нацелены в грудь русской армии. Лаудон не мог
скрыть своего удовольствия.
- Вот, - сказал он Салтыкову, затаенно улыбаясь, - вы еще не
сталкивались с ним основательно. Король - это не мальчишка Ведель; он уже
обошел вас... Что скажете теперь, генерал-аншеф?
Салтыков ответил Лаудону:
- Я думаю, что не врут люди, воинский гений Фридриха восхваляя. И
впрямь - отличный полководец! У меня зазнайства перед королем нету. Но
почту за счастие великое для персоны своей скромной сразиться лично с
королем Пруссии!
Салтыков, и без того мало любимый, вызвал всеобщую солдатскую ярость
распоряжением рыть шанцы. Копать землю - кому это приятно? Возле селения
Кунерсдорф, на виду у города Франкфурта, генерал-аншеф деловито выбрал для
армии отличную позицию.
- Копай, ребятушки, копай, - говорил он солдатам. - Да языка не
погань словом матерным. Не подобает православным христианам матерны лаяти,
понеже матерь наша - земля! В нее же и возвращаемся, и тьму смертную, яко
отдых, навечно приемлем...
Фридрих - через шпионов - внимательно следил за работою Салтыкова.
Узнал, что русские основательно укрепляют фронт, и решил ударить на них с
тыла. Но Петр Семенович - не дурак; он подождал, пока укрепят его солдаты
позиции, затем сказал:
- А ну-кась, развернем теперича лагерь... Копай, соколики, с другой
сторонки!
- Пруссак старый, - неслось ему в спину из окопов. - Нацепил косицу и
ходит тут... Курдюк с квашеным поносом!
Но Салтыков мнению армии не уступил. Лаской, угрозой, плетями, но
приказ заставил исполнить. Глубокий ретраншемент пролег через весь фронт,
объединяя фланги армии. Тыл русского войска был укреплен так же прочно,
как и фронт его. Покончив с этим, Петр Семенович забрался в прохладу
палатки, где его навестил Лаудон:
- Мой штаб закончил подсчет. Наши силы превышают силы прусского
короля на двенадцать тысяч человек.
- А король прусский, - отвечал Салтыков, - прав: надобно не числом
побеждать, а умением! Коли на одного молодца двадцать сопляков навалятся и
побьют молодца - это еще не успех.
- Генерал-аншеф, вы часто ссылаетесь в мнении своем на Фридриха,
врага нашего... Уж не влюблены ли вы в него?
- Изверга такого в конфидентах своих не держу. Но учиться у врага,
ежели, он толков и опытен, не пренебрегаю. И вам советую над тактикой
Фридриха почаще задумываться.
Лаудон спросил - куда ему поставить свой корпус.

***

Шляпа на голове Фридриха - как тогда говорили - созрела до такой
степени, что пора уже ей, переспелой, свалиться на землю.
Свалится ли она?
Ранним утром 1 августа 1759 года Салтыкова разбудили.
- Король движется, - доложили ему.
- Ну и слава богу! - Генерал-аншеф молодо вскочил с ложа. - Господи,
вразуми меня, - покрестился на иконку. - Ежели ныне совладаю с Фридрихом,
кровавый пир разом кончится и век меня Россия благодарить станет. Ну, а
ежели опозорен буду... Нет, господи: лучше сразу - ядром меня, чтобы не
мучился!

КУНЕРСДОРФ

Уже пахло порохом над Кунерсдорфом, когда Лаудон спросил Салтыкова:
- О чем думает сейчас генерал-аншеф?
- Думать поздно. Сейчас кровью станем расплачиваться за все, что не
продумали ранее, на покое...
Они поднялись на пригорок, им подали зрительные трубы.
- Любопытно, чем откроет сегодня Фридрих сражение?
- Как всегда, - зевнул Салтыков, - "косой атакой".
- Почему вы так решили, генерал?
- Это не я так решил, это Фридрих так решает... Я свою жену однажды
спрашивал: "Чего ты в одном и том же платье шляешься, коли другие в
гардеробе, ненадеваны, пылятся?" А она мне ответила: "Прости, батюшка,
стара стала, глупа стала..."
Лаудон вряд ли понял его, и Салтыков пояснил далее:
- Фридрих.., он тоже, как старуха скупая: одно платьишко надел, так и
носит его не снимая... Пооборвался уже господин!
Но Фридрих сегодня не спешил открывать битву. Весь прусский
генералитет во главе с королем был в седлах. Стояли гуртом на вершине
холма, позванивая сбруей и оружием. Фигура короля в черном сюртуке резко
выделялась среди пестрых мундиров. Головы генералов, густо напудренные,
были обнажены; один король в шляпе. Сюда, в ставку Фридриха, сейчас
приводили переметчиков, лазутчиков и пленных. Король, перегибаясь через
луку седла, лично задавал им каверзные вопросы... Потом он повернулся к
генералам:
- Господа, я выяснил неприятную новость; нам не придется нападать на
русских с тыла. Салтыков свой тыл успел укрепить. Из двух флангов
противника мы избираем слабейший - левый... Но прошу еще подождать - я не
все уяснил для себя...
Сейчас короля смущали сбивчивые сведения о глубоком ретраншементе,
связующем русские фланги. Салтыков - через этот ретраншемент - мог
перебрасывать свои войска с фланга на фланг. Фридрих же позволить себе
такой роскоши никак не мог.
Около девяти часов утра король сказал, морщась:
- Ладно. Начинать можно только одним способом - начать!
Прусская артиллерия взяла под обстрел высоту Мюльберг, занятую
войсками князя Александра Михайловича Голицына. Прошло в гуле пальбы еще
два томительных часа... Король вел себя как-то странно: он словно не мог
решиться на атаку. Лишь ближе к полдню рука Фридриха резко взметнулась
кверху.
- Честь и слава! - заверещал он пронзительно. - Даже земной шар не
покоится на плечах Атласа столь прочно, как стоит королевство Пруссии на
плечах своей бессмертной армии...
И закончил деловитым распоряжением:
- Через виноградники можно пустить инфантерию. Направление атаки - на
Мюльберг. Исхождение региментов от Бишофсзее и от Треттина... Прошу,
господа, начинать немедля и решительно!
Сражение разгоралось. Сначала, как всегда, Фридриху было неинтересно.
Он велел намазать кусок хлеба маслом и подать ему в седло. С аппетитом
жуя, король сказал:
- Интересно, когда уже кипит кровь... Вот, когда мои ребята добегут
до Мюдьберга, тогда хоть деньги плати за такое зрелище!

***

Излюбленной "косой атакой" (как всегда, как всегда!) король обрушился
на левое крыло русской армии, и Салтыков приставил трубу к мутному
стариковскому глазу.
- Сейчас король, - точно определил он, - милостию божией, кажись,
отберет у нас Мюльберг, сбросит князя с горушки вниз.
В рукопашной резне князь Голицын был тяжко ранен, и его буквально
выдернули из рук прусских гренадер, - Фридриху даже принесли в ставку
ботфорт с ноги князя.
- Что вы мне тычете в нос старым вонючим сапогом? - обозлился
Фридрих. - Иль вы добыли русский штандарт?
Мужество защитников Мюльберга было сокрушено натиском пруссаков.
Голицын в спешке боя, истекая кровью, перестроил два полка поперек
позиции. Они встали здесь насмерть. Но прусская картечь выкосила их.
Потсдамкие гренадеры штыками уже добивали канониров.
Левое крыло русской армии было смято...
Фридриху доложили об успехе: 15 русских батальонов и 42 орудия армии
Салтыкова более не существовали.
- Прекрасно! - заметил король. - Сейчас я устранил то, что мне
мешало. А мешал численный перевес противника. Теперь же этого перевеса не
существует. Что ж, "шах" мы сделали, пора приготовить русским "мат"...
Салтыков не послал князю Голицыну поддержки:
- Резервы прибережем. Фридрих - хитер, и воевать еще не начал: он
только пыль нам в глаза пущает... Бой весь впереди, судари! Солдаты
Голицына погибли, но долг исполнили. С высот горних, уже нездешних, они
сейчас на нас взирают. Память им вечная и поклон низкий ото всей России!
Над ним засвистали пули, он взял прутик - обмахивался:
- Во, шмели проклятые.., кыш-кыш, негодные! К двум часам дня все
укрепления Мюльберга были в руках короля. Но пока пруссаки лезли в гору,
неся страшные потери от войск Голицына, Румянцев в шесть линий (в целых
шесть!) собрал своих героев на высоте Шпицберга. Сейчас все отступавшие
русские копились на Шпицберге, словно в Ноевом ковчеге при потопе.
Издалека Фридрих пристально рассматривал эту высоту.
- Что-то она перестала мне нравиться, - поморщился король, протянув
свою трубу Зейдлицу. - Посмотри и ты...
Но пока все складывалось в его пользу. Были порой моменты, когда ему
хотелось кататься по траве от восторга:
"Какое счастье! Как везет!" И он даже сказал несколько раз:
- Чудо.., я же вам говорил, что будет чудо! К трем часам дня Фридрих
завладел половиною поля битвы, и тут к нему на запаренной лошади прискакал
курьер. Этот гонец примчался на берега Одера с дальних берегов Рейна.
- Его высочество принц Генрих одержал великую победу над французской
армией при Миндене! - доложил курьер.
- Великолепно, - загордился король. - Скачи обратно, сынок. Поспеши
обрадовать его высочество, брата моего, что мы одержали победу здесь - под
Кунерсдорфом!..
Наступал острый момент, когда инфантерия была уже на издыхании. Ее
пора оставить в покое. Она уже расчистила поле битвы. Теперь, на смену
пехоте, пришла пора бросить кавалерию и довершить разгром пушками.
- Я не ошибусь, если скажу, что русские сейчас побегут. А потому
сразу начнем отсекать их от дорог к спасению... Быстро разрушьте все мосты
на Франкфурт!
Критический период боя наступил. Салтыков опустился на землю, никого
не стыдясь. Коленопреклоненный, он стал молиться. О чем он там беседовал с
богом - это осталось тайной Салтыкова, но, отмолясь, он живо воспрянул с
земли.
- Побили, но не убили! - сказал отчетливо. - Новизны тут никакой нет:
король прусский не продает побед дешево...
В ухо аншефа, оглохшего от грохота боя, кричал Лаудон:
- Они сбросили в озеро мосты... Смотрите, уже занимают Кургунд, от
леса скоро пойдет Зейдлиц... Неба уже не видать от пыли! Франкфурт от нас
отрезан...
- Ничему не удивляюсь, - отвечал Салтыков. - Король прусский уже
начал воевать, но мы-то сиворылые, еще не начинали...

***

Казалось бы, уже все решено: Фридрих близок к виктории.
Но тут в ставку короля стали собираться генералы. И все, как один, с
пасмурными лицами. Взирали искоса.
- Ваше величество, - объявили они, - битву надо заканчивать. Войска
уже в изнурении. Если сражение затянуть хотя бы на час, весь наш первый
успех полетит к черту.
- Перестаньте болтать вздор! - наорал на них король. - В уме ли вы,
когда все идет так чудесно!.. Мне не нужна половинка арбуза - я хочу
съесть арбуз целиком. Что мне с того, что я поколотил русских, если
политическое состояние Пруссии требует от нас добиться полного разгрома
России!
Генералы стояли на своем.
- Есть положения, король, - говорили они, - когда надо ограничить
себя лишь половиной успеха, и тогда это будет победой. Если же сейчас
достигать второй половины успеха, тогда победа обернется для нас
поражением...
Фридрих, сложив пальцы в щепотку, подбежал к ним (маленький король) и
снизу вверх заглянул в лица своим бесстрашным, непобедимым генералам...
- И это.., вы? - спросил он жалобно. - От кого я слышу эти слова? Или
слава прусских вождей - это миф? Да поймите же наконец: мой успех разложил
русскую армию. Я уже ослабил их душевно. Они - как тряпки сейчас. Их
ничего не стоит добить, как щенят. Или вы не видели, как они бежали?
Раздался голос Зейдлица:
- Они бежали, это верно. Но с Мюльберга гуртом перебрались на
Шпицберг... Мы победим сегодня, если прекратим сражение сейчас же...
Фридрих не мог поверить своим ушам:
- И ты, Брут?! - вскричал он.
- Нет, король, я не Брут, а твой Зейдлиц... И ты знаешь сам, что я
готов жизнь отдать за тебя! Прислушайся же к моим словам.
Фридрих сразу успокоился - перестал играть.
- Тогда будем честны до конца, - сказал он. - Битва при Цорндорфе
была лишь наполовину нашей победой. Битвою сегодня при Кунерсдорфе я желаю
торжественно закрыть неудачный Цорндорф... Мне это нужно. Наконец, я ваш
король, и я имею право делать то, что я хочу.
И тут он заметил Веделя, которого раньше сильно любил, а теперь
сильно ненавидел. Ведель скромно стоял в стороне.
- А вот и Ведель! - засмеялся Фридрих. - Иди сюда, мой горемычный
Ведель... Ты слышал, что здесь говорят? Можно подумать, что мы торгуемся
на базаре. А ведь нам сейчас для полной победы немного и надо: взять
высоту Шпицберг, и тогда мы выиграли не только сражение, но и всю кампанию
этого года!
Ведель вдруг исступленно выкрикнул - со слезами:
- Никого не слушайтесь, король... Только - вперед!
Фридрих обнял его, воодушевляясь:
- Ведель, за такой ответ я прощаю тебе даже Пальциг. Верь: я снова
полюбил тебя... Итак, господа, все ясно. Нам осталось одно усилие, один
лишь рывок на Шпицберг! Я заклинаю вас.., я умоляю вас.., я приказываю
вам: идите прямо на Шпицберг!
И он воскликнул трижды, выкидывая вперед руку:
- На Шпицберг! На Шпицберг! На Шпицберг!