Итак. Внимание всем присутствующим. Оторвитесь от фиков. Забудьте на пару минут гарридраки. Прочитайте историю безумства, историю сломанных жизней, описанную сухо и скупо. Дайте простор воображению. Подумайте потом над рассказом.
Думайте, господа…

Тик-так.

«Весь мир – театр, и люди в нем – актеры.»
Возможно, У. Шекспир. А может, и какой-то другой гений.

I. Рождение. Или просто пролог.

Тем летом в их маленьком саду особенно пышно расцвел пионовый куст, засохший со смертью бабушки, которая поливала его каждое утро, ровно в десять, как часы. Старая бабушка умерла летним утром полдесятка лет назад, и пион, отцветя свою собственную панихиду по ней, засох к осени того же года.
И вот прошло пять лет, и куст снова ожил, посвежел, напитал свои разлапистые листья темной зеленью – и откуда взял, шельмец… - и наконец расцвел, ровно в день рождения нашей героини, к которой мы вернемся – будто от нее можно уйти… - несколько позже.
Ее отцу было тридцать три года, его виски уже успела тронуть испачканная в седине лет кисть, его имя нам не важно, равно как и имена остальных – кроме нашей прелестной героини, разумеется.
У него была жена тремя годами него младше, трехлетний сын, тридцатилетний дом; вся его жизнь пройдет под игом двух завитков по-арабски вязаной цифры, но он пока не знает об этом.
В роддоме, когда нашу маленькую прелестницу вынули из его жены, акушерка испуганно – и, чего уж скрывать, с немалой толикой отвращения, - прижала узкую ладонь к губам и покачала головой. Его жена заметила этот жест и уже тогда все, наверное, поняла – девочка была рождена с ярковыраженным синдромом безумия, еще в утробе успевшем пометить ее чудное личико своими автографами.
Врачи убеждали его жену оставить ребенка в роддоме, который потом передаст – заметьте, роддом, не врачи! Виртуозное умение не марать рук, однако… - девочку в специализированный детский дом, – дома, дома… издевательство… - но жена почему-то отказалась, и они забрали нашу прелестницу домой, – ха! получите, господа попечители! – где в саду буйно цвел старый, багрово-алый, пион.

С этой минуты, господа присяжные читатели, я и начну странную биографию свежеродившейся девочки с «ярковыраженным нарушением строения хромосом», которую назвали Влаткой – в честь бабушки, и которой одолжили на время земной жизни фамилию – и какую! – биологического отца – Мракович.
Что ж, впечатлительные дамы и мужественные джентльмены, знакомьтесь – на нашу с вами самодельную сцену выходит новая звезда – Влатка Мракович!

II. Смерть, - s.
I.
Глубокоуважаемые господа - и дамы, куда ж без них! – зрители, позвольте сделать мне здесь отступление всего в пару фраз. Разрешаете? Кланяюсь в ножки.
Только подтяну манжеты моих стерильных перчаток, айн момент, как говаривал мой немецкий дядя.
Итак.
Дети с нарушением развития в пользу сумасшествия – изволю пользоваться неврачебным лексиконом, уж не обессудьте. Кто они? О да, прелестные безумцы. А быть может, они – разумы ангелов, имевших неосторожность спуститься на землю? Разумы, не имеющие границ, ограниченные корой человеческого мозга?
Быть может, они – лишь высше-небесная инстанция в людском облачении? Неудавшийся, сорванный маскарад Всевышнего?
Задумайтесь об этом, господа присяжные пожиратели – симпатично звучит, а?
И лишь потом переводите ваши хрусталики ниже.
Подумали?
Целую ручки, осыпаю волнами пионовых лепестков. Нет, не того самого, что в самом начале отметился, что вы. Тот пачкать и рвать не дам, господа. Для этого есть ваши дамы (как созвучно-то, а?!).

Отдайте назад мои перчатки, толпа. Благодарю.
Итак.

Изволим-с продолжить историю этого прелестного фавненочка, уважаемыеless слушатели. О да, вы уже разучились читать, слушатели!

Внимание… три… два… один. Занавес.

II.
Влатка растет тихим и безумным ребенком, обеспечивает своей болезнью местных врачей (хоть одно ее дело, которое люди могут понять как благое!) и их жен-акушерок. Ею почти не занимаются родные – она тиха и не доставляет проблем. Покормить – помыть – посадить в кроватку. Над кроваткой Влатки – окно, и вы сами сажаете ее носом к стеклу. Она смотрит через тонкую преграду – которую ничего не стоит преодолеть – в ваш сад и все о чем-то думает. О чем-то, что понятно только ей и ее старому сообщнику – алому пиону, раскинувшемся под окном.

Ей год, пиону – тридцать.
Ей два, пиону – тридцать один.
Ей три, пиону…

Влатке нравится цветок – его лепестки ало-красного цвета, такого же, как ее кровь. Юная Мракович знает цвет своей крови, потому что недавно поранила палец о гвоздик на спинке кроватки. А еще у нее просто очень часто берут анализы. Врачи любят хорошо питаться, знаете ли.
Приходит мать Влатки и уносит ее купаться. Вода теплая, материнские руки грубоваты от работы по дому, мыло пахнет тем, что называют розами. Влатке это нравится, и она радостно попискивает. Ее мать слышит лишь безумный взвизг юного безумного безумца.
Влатка кладет мыльце на край бортика, и мать уносит ее спать в кроватку под окном.

Занавес.
Поднять пыльные шторы, сукины дети!

На сцене – старший брат Влатки, милый – и здоровый! – мальчуган шести лет от роду. Смуглый, обсыпанный крупой веснушек нос; изящный мостик губ. Будущий красавец. Зачаточный разбиватель хрупких женских – а может, и не только женских, господин в третьем ряду! – сердец. Мальчик хочет стать космонавтом и слетать на луну.
Декорации – старая ванная в старом доме; розово-мутный кафель с колониями грибка между плитками; драматично облупляющаяся штукатурка низко-влажного потолка.
Мальчишка идет мыться перед сном. Он забирается в ванную и, потирая подъемом левой ноги голень правой, включает воду. Древний душ натужно выплескивает горячие струи на грудь мальчику.
Тихий взмах крыла эфемерного ветра – цветы на невидимых полях реальности склоняют цветные головки к небу.
Розовое мыльце Влатки соскальзывает на дно старо-зеленой ванной.
Мальчик ставит на него левую ступню.
И его полет начинается сломанной шеей.

Одолжите даме в восьмом ряду кружевной платочек – она любит рыдать с комфортом.
Господин в третьем… мне жаль. Были знакомы? Ах, ну да, школа… Много лет прошло с его смерти, не правда ли? Уймитесь, вы смешны.
Опускайте бархат кулис, вы, там, за сценой.

III.
Смените мне перчатки. Воды. Благодарю.
Препарировать чужое прошлое – так грязно, знаете ли…

Итак. Дайте перевести дух. Оркестр, играйте тише, вы мешаете.

Только что мы с вами были свидетелями первого Влаткиного убийства – она нагло и хладнокровно, полагаясь на волю случая, с которым уже давно на «ты», убила своего старшего братца. И, будьте внимательны господа, вернитесь чуть выше по странице – ей всего три года. Три человеческих года ее телу – но не ее острому и безумному разуму, который заперли в кости черепа. Чуть деформированного болезнью, ну да не суть важно.
Моему маленькому фавненку всего три годика, и он уже совершил идеально-наглое убийство.
Но у этого вопроса кроме физической стороны есть еще и моральная. Рассмотрим и ее. Для этого я позволяю вам ознакомиться с мыслями самой юной Мракович, относящимися к тому периоду ее жизни:

«Я пытаюсь что-то сказать, но они меня не понимают. Мама снова плакала над моей постелью. Отец поздно пришел с работы. Вчера умер мой брат.
Что ж, я счастлива, что наконец-то избавила его от этого дурного сна – скоро он проснется в неведомом ему до этого мире, там ему будет лучше, я знаю. Мыло очень вкусно пахло розочками.
Случай, мой милый случай… Ты обрядил меня в костюмчик сумасшедшей, и ты же мне так вчера помог.
Забавно.»

Как видите, она творила благое дело. И мысли ее тогда еще не были оформлены словами, но были лишь ощущениями и чувствами. Позже она потеряет эту чудесную способность.

Да замолчи же, оркестр!

Сейчас я покину вас. Всего на десяток лет жизни моей прелестницы. Теперь она расскажет вам, что творилось дальше.

Айн… Цвай… Драй… (немецкие корни, немецкие корни!)

IV.
Влатке одиннадцать, пиону – сорок один.
Влатке двенадцать, пиону – сорок два.
Влатке тринадцать, пиону…

Сегодня вы пришли на это шоу, чтобы насладиться и испугаться, ужаснуться истории маленькой девочки, вокруг которой постоянно умирали люди. Вы ожидали увидеть лишь материальную хронику тех лет, но я хочу помучить вас – я предоставлю свои собственные воспоминания о том периоде.
Итак, мои бедные зрители… Перед вами я – основной персонаж той сумасшедшей комедии, трагедии для вас.
Я – младшая и последняя Мракович, готовая поведать вам изнанку тех событий.

Господа, нюхательные соли для ваших дам спрашивайте у моего коллеги.

Мне было тринадцать, когда мое безумие перешагнуло все последние границы, любовно выстроенные моим все-таки человеческим телом. И если с самого рождения все окружающие считали меня сумасшедшей, то только в этом роковом возрасте я сама ощутила себя таковой.
Начну издалека, чтобы чуть потянуть ваши огрубевшие нервы.
В доме по соседству с нашим, жила старая вдовица – она годилась мне в бабки; к ней каждое лето приезжала ее собственная внучка, учебный год проводившая в Загребе, с родителями.
Эту прелестную девочку звали Мира; все мое детство она не пыталась меня сторониться – а открыто дружила со мной, к ужасному ужасу всех окрестных детей, откровенно меня боявшихся. О да, они же слышали лишь мычание и ни одной моей мысли не могли разглядеть на дне безумных глаз…
Мира тоже не была наделена даром читать мысли сквозь коробку черепа, но она… Она что-то чувствовала во мне? Позвольте мне заблуждаться здесь хоть немного, ведь я все равно знаю, что эта девчонка использовала меня – мне можно было излить душу и получить сочувственное мычание, гарантирующее сохранность тайны; за дружбу со мной ее любили и уважали взрослые; ее уважали дети – любить они не умеют, к сожалению.
А я… я всегда любила ее, как сестру. Я была привязана к ней как собака к крючку на будке.
А в то мое тринадцатое, роковое лето, я поняла – я люблю ее уже следующей (а может, и предыдущей, как знать) степенью любви. Да, я, безумный, испачканной какой-то страшной болезнью изгой, презираемый всеми, влюбилась в девочку, в мою прекрасную Миру, солнечно-ягодную Миру, с ее царапиной на коленке и выгоревшими волосами.
И положение мое усугубляло то, что внутренне я была много, много старше своих лет. То есть моя любовь к девочке – была любовью к ребенку, взрослой уже девушки к девочке.
Ваш Набоков что-то писал на ту же тему? Нет, не на ту же?
Так вот, чертов Набоков не был в моей безысходной шкуре, он не хотел освободиться из оков моей кожи, только чтобы… Чтобы что?
Я, наверное, всю свою не очень длинную жизнь посвятила лишь двум вещам – Мирочке и моим убийствам.
Что вы там говорите? Да-да, вы, десятый ряд. Должно быть что-то третье? Символика? Основная тема рассказа?
Какого, к черту, рассказа… Я преподношу вам на суд мою жизнь, а вы про правила написания… Идите к черту, господа, и Набокова своего прихватите.
Так вот, смыслов было только два, и если убийства совсем не доставляли мне хлопот (о них чуть позже, наберитесь терпения), то Мирочка была одной сплошной проблемой.
Она всегда была со мной, в моей воспаленной голове, в моих горящих мыслях всегда была она. Там были ее зелено-коричневые глаза, чуть узкие, ее загоревшее за летние месяцы тельце, ее тонкие пальчики, испачканные в клубнике. Со мной были ее джинсовые шортики и маечки с яркими рисунками, пластмассовые резиночки для волос и заливисто-ввизгивающий смех.
Со мной была она, еще более настоящая, чем та, которая жила. Я украла Миру, я носила ее под сердцем, как мать носит дитя, и та Мира, что убегала на обед по первому зову бабушки – была лишь тенью настоящей.
И такое Набоков тоже описал? Так провидцем был ваш Набоков, провидцем!
В то лето отец подарил мне незатейливое украшение – три белых бусины на шнурке, а четвертая, темно-фиолетовая, закрывала своими половинками заржавелое железо замочка.
Вот вам ваша символика. На-те, подавитесь.
Знаете, в чем заключалась высшая степень моего безумства? Это то, что постоянно звучало в моей голове. Тик-так. Так ваши часы говорят – тик-так.
Тик-так, тик-так, тик-так, тик-так, тик-так, тик-так…тик…так…
Когда вы засыпаете в темной ночной колыбели, неужели вас не раздражает говор ваших маленьких часов на прикроватной тумбочке? Не он ли, маскируясь под убаюкивание, мешает вам заснуть?
Он.
А я слышу его постоянно. Каждую долю секунды раздается тик. А еще через долю – так.
Тик-так.
Ха. Так нелепо и просто звучит… Но это бередило мое воспаленное сознание, расковыривало его как незаживающую рану.
Тик-так, тик-так…
Врачи говорили, что у меня с хромосомами не все в порядке. Нет. Черта-с-два. На месте мои хромосомки. Меня сводит с ума тик-так.
КАЖДУЮ СЕКУНДУ Я СЛЫШУ ВАШ НОЧНОЙ КОШМАР!
То, от чего с утра болит голова, то, от чего сняться дурные сны, то, от чего хочется застрелиться в три часа бессонной ночи! Я-слышу-это-постоянно.
У меня всегда болит голова. На моем мозгу выжжено мое проклятие – чертов тик-так. Шесть букв, одна секунда, черта.
Нелепо, да?
Привыкнуть можно?
Нельзя…
А ведь я была часами… Отсчитывала, сколько еще осталось родным. Брату совсем мало досталось. Всего лишь 1.537.920 залпов. Один миллион пятьсот тридцать семь тысяч девятьсот двадцать тик-таков.
Боже, не дай мне в тебе усомниться! Убей меня!
Я это устно посчитала. У меня высокий коэффициент развития, очень высокий. Но я безумна.
Тик-так.
Но позвольте мне вернуться к Мире. Вы же хотите узнать окончание нашей с ней истории? Так знайте – она окончилась глупо и пошло-драматично.
У нее не было конца.
Мира попала под машину осенью того лета, и я сейчас очень надеюсь встретиться с ней там, куда вы меня отпустите после нашего красочного шоу.
Все билеты проданы, не так ли?
Спасибо, моему коллеге наверняка понадобятся эти деньги.

Дорогой конферансье, выйдите на сцену. Вот так, спасибо. Ваши перчатки в порядке? Мое прошлое щедро украшено гнилью, не запачкайтесь, маэстро.

Оркестр… к вам никаких претензий.

Итак. Убийство моей матери. Это вы хотите услышать? Это вам поведать? Люди, вы так любите страшные истории… И прячете наслаждение под отвращением… Экстазу, господа пристяжные заседатели? О да, я играю с вашими названиями, составные публики, вы не ослышались, я не ошиблась.

Ее я столкнула с лестницы. Ее час пробил в моем мозгу крайне удачно – я стояла за ее спиной на вершине лестницы. Эшафота, если хотите, вот вам ваша символика.
У нее была больная нога и слабые кости. Она сломала там что-то такое важное, без чего вы совсем не можете жить. Мы были тогда с ней дома абсолютно одни. Я потом пошла спать. Отец вечером подозрительно на меня смотрел.

Вот и вся история. Проста, не так ли? Суховато я ее вам преподнесла, однако…
Но внутри я вся горю – скоро я встречусь с Мирочкой.

Господа… Цените дам. Арриведдерчи.

V.
Что ж, вот вы и побеседовали с моей маленькой Влаткой. Впечатлены? Нет? Суха и нормальна?
Цените, что вам она показалась в таком обличье.
Так вот… Осталось последнее, третье убийство. Остался отец юной Мракович, Мракович старший.
Некрасивое повторение в строке выше, не находите?
Но простите меня, сотрапезники, я уже выдохся.
И поэтому – заключительная часть нашего сегодняшнего вечера пройдет без меня. Я откланиваюсь.
И с вами останется только лишь великое третье лицо, эта улыбка чеширского кота, этот самый надежный литературный прием.

Дамы... Цените друг друга. Оревуар.

P. S. Я был более изящен, нежели Влатка, выбрав французский, вы не находите?..

III. Жизнь.

Юной Мракович двадцать один, пиону – пятьдесят один.
Юной Мракович двадцать два, пиону – пятьдесят два.
Юной Мракович двадцать три, пиону…

Профессия Мраковича-старшего не нравилась ни его жене, пока она была еще жива, ни ему самому, пока он еще был жив. Что они думал о ней после своих смертей мы, наверное, никогда не узнаем.
Мракович большую часть своей жизни проработал официантом в небольшом отеле на самом берегу Адриатики – пристанищем полнобрюхих немцев и развязных русских. Каждый день он вставал в шесть утра, брился, готовил завтрак себе и своей больной дочери, влезал на потрепанный велосипед и катил четыре километра до своего отеля. Он был там уже к половине девятого, когда ресторан только начинал принимать свеженьких отдыхающих, требовавших оладьев и хлопьев – почему-то это считалось очень по-европейски.
Весь день Мракович носился между столиков, кого-то задевал локтем, кого-то тарелкой, многоязычно извинялся и строил свою фирменную рожицу, от которой все немецкие дети приходили в неописуемый восторг. На русских детей это не действовало, и они лишь сумрачно поджимали губки и молча кушали свои оладьи, на радость загоревшим мамочкам и бодреньким папочкам.
Денег платили мало. Хамили много. Мракович устал до зубного скрежета, но на нем висела его чертова дочурка, которую надо кормить, а для этого надо зарабатывать, для чего нужно ходить на эту чертову работу, где много хамили и платили мало денег.
Замкнутый круг.
И вот сегодня все было совсем плохо – с утра моросил противный мелкий дождик, дорога размокла, грязь веером вылетала из-под колес велосипеда и пачкала брюки, болела голова и порез от бритвы на щеке.
В ресторане было как назло уйма народа, и так весь день, ни одной свободной минутки.
К концу дня голова уже раскалывалась, ноги болели от постоянного марафона между столиками, и еще предстояла ежедневная четырехкилометровая поездка на старце-велосипеде.
А еще дома в верхнем ящике письменного стола лежал его старый пистолет. Заряженный и готовый к использованию.
Было непонятно только одно – как распорядиться никчемной дочуркой?
Выход напрашивался сам собой, и все детали очевидного были продуманы за его ненавистные четыре километра до дома. До финиша. Сегодня – до финала.

Когда он приехал домой, его дочь спала, а пистолет мирно лежал в неглубоком ящике стола.

На улице ночной дождь хлестал по сочным пионовым листьям, разбивая чашки его цветов, унося красно-алые лепестки по ветру.

Мракович подошел к дочке и опустил на ее некрасивое, запачканное знаками болезни, лицо пуховую подушку. Девушка взвилась под его руками, но он был сильнее. Все заняло пять минут, а на самом деле – двадцать три года, но мы не будем об этом…
Подушка опала на замершую грудь девушки.

Мракович нежно – избавление! - обнял губами дуло пистолета и выстрелил. На лице Влатки навсегда замерла безумная улыбка безграничной свободы.

На стене остался веер Мраковской крови, а в ветре за окном – россыпь кровавых лепестков.
Цветам тоже бывает больно.

5, 18-19 июля 2008 года,
Хорватия – Москва.